Ион - [147]

В Армадии все уже знали, что Титу собирается в Румынию, и поражались его смелости. А когда стало известно, что он примет участие в торжествах «Астры», на которых давно еще довелось раз побывать одному только учителю Спэтару, и, главное, едет представителем «Трибуны», многие завидовали ему и поздравляли.

Госпожа Херделя проливала слезы, стирая и гладя его белье, а Гиги каждый день укладывала ему чемодан, потом опять разбирала, стараясь уложить получше и покрасивее, чтобы его не засмеяли собратья в Румынии. Вечером Херделя-отец и сын держали совет. Так как у Титу были осложнения с отбыванием воинской повинности, он не мог получить заграничного паспорта. Херделя объяснил ему, как раздобыть в Сибиу обычный пропуск на проезд через границу, а уж когда он попадет в Румынию, ему и паспорт не понадобится… Между прочим, старик признался ему, что подал прошение о пенсии, а Титу от души одобрил его и еще взялся сообщить это г-же Херделе, что и проделал весьма искусно. Та даже благодарила бога, что наконец-то Захария внял ее мудрым советам. В благодарность за то, что Титу вывел его из тяжкого затруднения, Херделя на второй вечер повел его в пивную «Рахова», повидаться со всей почтенной публикой Армадии и проститься с ними подобающим образом.

В пивной «Рахова» сымпровизировали форменное торжество, с попойкой и слезами. Вопросы, пожелания, поздравления так и жужжали в ушах дерзновенного юноши. Херделя попросил у него удостоверение от газеты, чтобы показать всем, и в первую очередь Гиде Попу, судейскому писцу, не верившему, что Титу в самом деле едет представителем «Трибуны» на съезд деятелей «Астры». Учитель Спэтару держал речь, увенчав ее фразой, что Титу должен стать «связующим звеном между братьями по сю и по ту сторону Карпат». В полночь всеобщее воодушевление было столь велико, что все запели хором «Пробудись, румын». Солгабир Кицу, будучи тоже в растроганных чувствах, закрыл на это глаза — чтобы не портить настроение обществу и, главное, чтобы Титу не увез с собой дурное впечатление о венгерских должностных лицах… Под конец все уже совершенно охмелели. Херделя с горя столько выпил, что Титу еле довел его до дому. Мать семейства лишь мысленно пробрала мужа, не желая отравлять себе сон.

Чем ближе подходил день отъезда, тем грустнее становился Титу. Он хоть и был счастлив, но голос у него все-таки дрожал. Никогда еще отчий дом не казался ему таким уютным. У него сжималось сердце при мысли, что отныне ему предстоит жить среди чужих людей, которых он никогда не видел, в незнакомом мире, и, как знать, что его ожидает там?

Он обошел друзей, попрощался с ними. У Драгу он застал Лукрецию вместе с Опрей, ее супругом. Поздравив их, он вспомнил свою любовь к ней, стихи, в которых мучительно старался увековечить ее зеленые глаза. Теперь вот она пристроена, впереди у ней ровная жизнь, без особенных поворотов, как у всех благоразумных людей… Тогда как он бросается в безбрежное жизненное море…

Накануне отъезда, после обеда, он пошел прогуляться в Припас, взглянуть и на домик, где прошло его детство, попрощаться с Белчугом, который хоть «не без ехидства и коварства, но все же честный человек», как выразился о нем отец, внушая Титу, чтобы он непременно зашел к нему… Священник расцеловал его и благословил, прослезившись, пообещал непременно проведать его в Бухаресте, так как надеялся тоже съездить туда в скором времени, через год-два. Потом повел показывать новую церковь, совсем законченную, готовую к освящению. Тут он провел его по всем уголкам, взобрался с ним на башню, к часам, а потом сказал ему с чувством:

— Весьма сожалею, что вас тут не будет на освящении через две недели! Пышное устроим освящение. Приедет и епископ… То будет настоящий национальный праздник!

Титу пообещал присылать ему открытки с видами Румынии, и особенно Бухареста, — «он, должно быть, великолепен»…

Белчуг проводил его до корчмы и на прощанье еще раз по-братски обнял.

Дом Херделей в Припасе стоял по-прежнему пустым и сиротливым. Титу посмотрел на него и невольно вспомнил счастливые минуты, пережитые здесь и не оцененные им в свое время. Поднимаясь на галерею, он увидел Иона.

— Слыхал, вы далеко собираетесь, барчук?

— Еду, пора и мне к делу приспособиться! — серьезно ответил Титу. — Годы идут, человек должен свершить что-то в жизни, иначе и жить недостоин… Ведь так?

— Так, барчук, верно, что так! — сказал Ион. — Тогда путь добрый, дай вам бог здоровья и всяческого счастья, человек-то вы уж больно душевный!

— И тебе всех благ, Ион! Впрочем, тебе уже бог помог, ты вон как разбогател… Жалко только, что Аны и ребенка нет в живых…

— Что поделаешь, — холодно заметил тот. — Такова воля господня…

— Ну, а теперь как думаешь, Ион? Не оставаться же тебе вдовцом на всю жизнь, ты еще молодой…

— Так, так, верно говорите! — пробормотал Ион, мрачнея.

Титу в сдвинутой на затылок шляпе сошел к нему вниз и стал прислонясь к столбу ворот. Солнце на закате гневно метало жгучие лучи. Тень от Журавлиного кургана протянулась через все село до подножья креста у дороги с недвижным Христом, безмолвным свидетелем всех тайн. Ион посмотрел долгим взглядом на барчука, найдя, что он очень переменился с тех пор, как они не видались. Хотел попросить у него совета, как и прежде, но побаивался, как бы тот не отругал его.