Иоахим Лелевель - [51]

Придя в себя, он ответил Ходзьке обстоятельно и спокойно, что он не чувствует себя виновным в своих поражениях в 1831 и 1832 годах. «Я виноват в том, что имел в качестве сотоварища Черта (Чарторыского — в Национальном правительстве); я виноват в том, что имел Гуровского (изменника — в Национальном комитете); я виноват, что получал и получил (окончание этой фразы скромная публикаторша заменила отточием)… и не знаю практической жизни. Может быть, я и не знаю, может быть, я и растяпа, может быть, недостаточно подвижен и не хватает мне решимости; чего уж мне, бесспорно, не хватает, так это материальных средств, однако не делай меня теоретиком, потому что я им не являюсь, никогда не был и ни при каких обстоятельствах им бы не стал». Далее он писал (не совсем основательно), что от момента выселения из Франции «я шел по твоим стопам, устранился от политической жизни и провел десять лет в брюссельской корчме, всегда готовый покинуть этот мир; однако смерть не пришла вовремя. Отказаться, но как и когда, это не просто: сослаться на болезнь? она проходит; на неспособность, невозможность? скажут: лжешь, плюнут в глаза; на возраст? Об этом я сейчас знаю и без твоего совета, но десять лет назад я был моложе». Он добавлял, что и на научном поприще его успехи не больше, чем на общественном.

Нагоняй Ходзьки произвел, однако, на него впечатление. Уже в следующем публичном выступлении на ноябрьском празднике 1843 года Лелевель упрекнул Объединение в том, что комитет избран неудачно. «К чему вы избрали в него стариков? Разве нет среди вас молодых, способных людей? Вы сделали ошибку, ее надо поправить — изменить состав комитета… Что касается меня, то я стар:

День мой клонится к закату,

Уж я не тот, что был когда-то».

Было бы ошибкой утверждать, что недостаток решимости и колебания Лелевеля были причиной бессилия Объединения польской эмиграции. Центристские группировки в нормальных политических условиях могут нередко завоевывать власть и удерживать ее. Но в идеологической борьбе, которая велась в эмиграции, преимущество оказывалось у крайних лагерей. Важно нечто иное: почему получалось так, что Лелевель, идеолог и авторитет польской демократии, притягивал к себе как раз центристские элементы?

Одна из причин заключалась именно в том, что он подчеркивал в письме к Ходзьке: Лелевель не был теоретиком. Из исторической практики он вынес критицизм и недоверие к резкой, абсолютной постановке требований. В политических спорах, так же как и в научных, он взвешивал аргументы «за» и «против», вслух размышлял перед своими слушателями. Они же всегда ожидали от него простых и недвусмысленных решений, руководства и всегда уходили разочарованными. Ученый делился с ними своей верой в воскрешение Польши, в республику, равенство сословий и социальную справедливость. Но когда дело доходило до конкретных вопросов, у него возникали тысячи сомнений: следует ли отстранять шляхту от работы для родины? Как осуществить наделение землей? Можно ли навязывать свою программу стране? В этих колебаниях Лелевель не был одинок; точно так же размышляла и колебалась значительная часть шляхетской интеллигенции. Вся эта социальная группа уже уверовала в будущее новой Польши, но еще не могла оторваться от старой Польши. Она напрасно воображала, что сможет наметить для нации какой-то средний путь, что сможет подчинить своему руководству и имущую шляхту, и народные массы.

В кругу этих иллюзий жил и Лелевель: не только в период ноябрьского восстания, но и в первые годы эмиграции. Он отсекал от нации «как прогнивший нарыв» только магнатство; он верил, что ему удастся убедить остальную часть шляхты в необходимости жертв в пользу простого народа, склонить ее к отказу от барщины. Однако приближались новые времена: в Польше дозревало восстание, росло крестьянское сопротивление против помещиков, долго сдерживаемая классовая ненависть вскоре должна была вспыхнуть ярким пламенем. Нарастающая революционная ситуация принудит и Лелевеля изменить его позиции.

12 Среди зарниц революции

В конце 1836 года Лелевель сообщал брату, жившему в Швейцарии: «У меня тут недавно было удивительное сочетание людей: кроме итальянцев, французов, бельгийцев, которых всегда приходится видеть многих, были бразилец, мадьяр, ганноверец, валах, вестфалец, мадагаскарец, русский». Такие информации повторялись нередко в письмах Лелевеля. Великий ученый и «патриарх польской демократии» становился постепенно славой не только брюссельского масштаба. Туристы, посещающие Бельгию, путешествующие ученые и, разумеется, политические эмигранты различных национальностей находили дорогу на Дубовую улицу в комнату Лелевеля: чтобы побеседовать одни — со знаменитым специалистом по нумизматике, другие — с тайным руководителем «Молодой Польши», третьи — просто с чрезвычайно интересным человеком.

Среди этих гостей встречались и русские, иногда старые знакомые времен доноябрьского восстания. Лелевель любил эти беседы, в которых нередко его гость позволял себе высказать свою неприязнь к царизму. Дружеское отношение Лелевеля к русским не было ни для кого секретом; ведь это он был автором девиза «за нашу и вашу свободу», с которым ноябрьское восстание обращалось к царским солдатам. В самом начале эмиграции Лелевель опубликовал революционное воззвание к русским, за что был выслан из Парижа. По прибытии в Брюссель, 25 января 1834 года Лелевель организовал торжество в честь декабристов, точно в третью годовщину подобного торжества, какое состоялось в восставшей Варшаве. Свою речь он закончил здравицей в честь нового русского поколения, которое примет от декабристов традицию борьбы с царизмом.