Инженер Северцев - [26]

— Михаил Васильевич!.. Неужто снова к нам? — пробасил он, радостно пожимая Северцеву руку и с усилием распрямляя спину.

— Здравствуй, Иваныч! А ты все такой же лихач, — укорил его Северцев. И ухмыльнулся: — Зачем же к вам? Уж не соскучился ли, старина?

Машинист, с хитрецой глянув на Обушкова, сразу нашелся:

— Новый начальник нам тоже скучать не дает, но и тебя, Васильич, народ по справедливости вспоминает.

— Спасибо на добром слове, старина. Проездом я здесь: на Сосновку путь держу, теперь соседями будем, — угощая ею папиросой, говорил Северцев.

Машинист закурил. Шагая к электровозу, заметил на прощанье:

— С тобой — с хозяином надысь в согласии жили, а с соседом совсем любо-мило проживем!

Состав тронулся рывком, с железным визгом дергали друг друга вагонетки. Убегая, они громко лязгали на рельсовых стыках, и все же этот, казалось, забытый шум ласкал слух Северцеву, как музыканту — старая любимая мелодия…

В передовой забой, заваленный металлическими стойками, железными листами, длинными болтами, они попали к обеденному перерыву.

Северцеву понравилась закрепленная огромными железными гвоздями выработка. Здесь все было надежно, безопасно для горняка и, как утверждал Обушков, спокойно для хозяйственника. В полутемном штреке замигал огонек. Северцев узнал крепильщика Горшкова, известного на весь рудник сквернослова.

Горшков, не замечая начальства, весело перекликался с кем-то, причем через каждое слово вставлял по крайней мере три смачных, запас которых у него был просто неистощим:

— При самообслуживании… всего четверть часа… на обед тратим!.. Я… полметра сосисок… мигом… съел…

Вглядевшись в Северцева, он кинулся вперед с протянутыми руками:

— Доброго добра московскому гостю! Прости, Михаил Васильевич, что лишку высказался, сразу не приметил начальство… Ладно ты сделал, что навестил. Видать, старая хлеб-соль не забывается!

— В металл горняков заковал, а материться все не отучился. — Северцев похлопал крепильщика по плечу. — Вот пущу корни на Сосновке, ваш опыт перейму — кроме, конечно, твоего сквернословия, — тогда потягаемся!

Горшков виновато откашлялся в кулак, но ответил гордо:

— Мы дюже окореняли, на себя крепкую надежу имеем. Не забывай, что мы твоей выучки.

Северцеву стало неудобно перед Обушковым, и он, наскоро простившись с Горшковым, пошел из забоя.

— Вот когда ты уедешь отсюда, тебя ругать тоже не будут… Бывшего начальника всегда вспоминают добрее, чем теперешнего! — с теплой усмешкой говорил Северцев, шагая рядом с директором по штреку.

Разговор опять перешел на больную тему: как бы скорее добраться до Сосновки?

Северцев знал, что автозимник, то есть ледяная дорога по реке, по которому до сих пор доставляли годовой запас грузов для Сосновки, уже рухнул. Пять дней назад последняя машина, в которой ехал Яблоков, ушла под лед. Бывший директор принял прохладную ванну. Еще по крайней мере с неделю не будут летать самолеты: не просохли посадочные площадки.

— Остается один способ: верхом, — сказал Северцев.

— Ну, знаешь ли, голубчик, это удовольствие не для тебя. Тяжеловат стал… Куда вы только там, в главке, смотрели? Гробить машины, пережигать бензин, уродовать покрышки… да еще зарывать ежегодно миллионы рублей в дорогу-времянку — на все это вы находили деньги! — возмущался Обушков.

— Нет ничего постояннее временных сооружений, — пробурчал себе под нос Михаил Васильевич.

— Я тебя спрашиваю: какой идиот в главке утверждал такие сметы и планы? — допытывался Обушков.

— Я, — огрызнулся Северцев.

Ждать самолета было рискованно: он мог прилететь через неделю, а мог и через три. В подобных случаях Северцеву всегда приходила на ум поговорка: «Самолет самый быстрый способ передвижения для тех, кто располагает свободным временем, чтобы ждать». Он решил ехать немедленно, тем более что часть пути — до химкомбината, то есть около восьмидесяти километров, можно было, как говорили, с грехом пополам проехать на машине. Ожидание для него всегда было пыткой. Лучше трястись по бездорожью три, четыре дня, чем сидеть сложа руки.

Обушков уговаривал ждать самолета. К тому же через три дня предстоит торжество: жена в двадцатый раз справляет свое тридцатилетие, — под строгим секретом, как другу, доверил Василий Васильевич Северцеву семейную тайну.

— Остаться бы, конечно, стоило. Ты, как всякий истый золотопромышленник, отличаешься хлебосольством и гурманством… Но не могу!

— Не обижай хозяйку, останься… Угощу на славу. Балычок из тайменя закоптил — пальчики оближешь. Ушицей стерляжьей побалуемся, окорочок из медвежатинки найдется тоже. Пельмешек тысячи три на погребе морозится… Соленья, варенья всякие припас, все чин по чину, — причмокивая толстыми губами, рассказывал Обушков.

— Чревоугодник ты, Василий Васильевич! Даже рассказываешь вкусно, — отозвался Михаил Васильевич, обходя стороной затопленную слепую шахту.

— Грешен… Но что нам, таежникам, остается? В театр не пойдешь, до консерватории тоже далековато, вот и гостюемся да удивляем друг друга кулинарным великолепием. Остаешься, уговорил? — с надеждой спросил Обушков.

Поблагодарив Василия Васильевича за приглашение, Северцев все же попросил дать завтра на рассвете легковушку. На ней он предполагал добраться до химкомбината. Дальше — верхом. Неужели же он так безнадежно постарел, что за два дня не одолеет ста двадцати километров? Обушков еще раз попытался отговорить Северцева от трудной поездки, но, убедившись, что это бесполезно, распорядился подготовить к утру машину.