Иные песни - [176]

Пан Бербелек сидел на почетном месте, справа от князя, занимавшего стул во главе стола. В свою очередь, справа от Кратистоубийцы сидела внучка князя, бледнолицая Румия Неург. За те четыре с половиной года, что прошли с предыдущего его визита в воденбургском дворце, она успела вырасти из пугливой девочки в серьезную, держащую себя в руках женщину. Ее, по-видимому, совершенно не знающая солнечных лучей кожа, волосы — словно разъяренное пламя, аскетичное платье с закрывающим грудь корсетом и черные митенки — на первый взгляд, все отличало ее от Алитеи, и все-таки, первая ассоциация пана Бербелека была направлена в ту сторону, к дочери. Изменение медленное, совершающееся на наших глазах, незаметно: мы меняемся вместе с изменяемым. Вот только когда в памяти нет промежуточных картин, и появляется истинный контраст. Иероним вспомнил ту Алитею, которая сопровождала его во время предыдущего визита во дворце Неургов, как она заснула в дорожке, и как ее, спящую, пришлось переносить в постель.

— О чем задумался, эстлос?

— По-видимому, это признак близящейся старости, когда прошлое начинает побеждать настоящее.

Пан Бербелек встряхнул головой.

Румия придержала нож над лососем.

— Я тоже помню, в тот год замерз весь Рейн, перед отъездом вы посетили нас, эстлос, с дочкой и сыном. Ох, прошу прощения.

— Абель, так.

— Прошу прощения, мне так жалко.

Бербелек махнул рукой с салфеткой, вытер нею губы.

— Нет никакой причины, чтобы тебе было неприятно. Меня всегда удивляла эта форма. Что, собственно, кроется за подобными выражениями сочувствия? Ведь не сочувствие, к нему способны только самые близкие люди, с которыми нас соединяет подобие Формы. Так может, дело в том, чтобы утешить носящего траур? Может, в том, чтобы проявить уважение? Но кому? Покойному? Чужой человек приходит и говорит, как ему больно; вто время, как я прекрасно знаю, что ему не больно. И это в самый момент такого напряжения чувств: после смерти, во время похорон, все сожжения. Удивительно, как еще над могилами не доходит до драк. Собственно — когда подумаешь о таком — вот это как раз Абелю понравилось, в виде посмертной чести. Мхммм.

Девушка коснулась его ладони.

— Просто я хотела попросить прощения за то, что призвала воспоминания об Абеле.

— Но почему нужно за это извиняться? Почему я должен был бы избегать воспоминаний о нем? Разве он был преступником, плохим, мелким и подлым человеком?

После этих слов Румия слегка улыбнулась, склоняя голову набок.

— Нет, эстлос. У него были великие мечты. Он рассказывал мне…

— О чем?

— Я и подумала: сын такой же, как и отец.

— Скорее уже, наоборот, — буркнул про себя пан Бербелек.

В небольшой салон на третьем этаже освещение от пирокийных ламп не доходило, слуги внесли масляные лампы и подсвечники; в камине уже горел огонь, трещали пожираемые огнем дрова. Пан Бербелек и князь разместились в креслах, повернувшись полупрофилем к очагу, от которого расходились волны жара. Окна закрыли тяжелыми шторами. Вавилонский ковер глушил шаги слуг. Свет не добирался до противоположной стены, и там, в углах за эгипетскими амфорами и старинными франконскими доспехами росли мясистые тени. Доулос подал аристократам трубки; они закурили. Смесь состояла из пажубы, гашиша и нового, сибирского зелья. Какое-то время они молча дымили.

Забытая слугами кочерга застряла между щепками в камине, постепенно нагреваясь — князь протянул руку и тут же отвел ее, ругнувшись. Пан Бербелек наклонился, неспешно вынул кочергу, кожа на ладони даже не покраснела.

— Ах. Так. — Князь закинул ногу на ногу. — Говорят, эстлос, будто бы Лунная Ведьма влила в твои жилы Огонь.

Пан Бербелек повернул на коленях пырыкту; мертвые глаза фениксов в блеске живого огня ослепительно вспыхнули.

— Вполне возможно, она только растопила в них лед, — засмеялся он. — Но нет, это неправда. Там каждый дышит пыром, пыр протекает под веками. Это их очищает, каким-то образом выжигает все лишнее, чрезмерное, ненужное — случайные мысли, чувства и наклонности, оставляя тело и морфу без грязи. Иногда по этой причине они кажутся наивными, словно дети, иногда же — словно дети, жестокими.

— Говорят, что у тебя там есть дом.

— Мхмм?

— На Луне.

— Она подарила мне имопатру… немного земли. Как-нибудь, во время полнолуния, я покажу где это, эстлос.

— Осядешь там?

— Ты спрашиваешь меня про планы? — Пан Бербелек снова рассмеялся. — Ты же знаешь, князь, даже газеты пишут про Этхерный Флот. Будет большая война с адинатосами.

— Будет, не будет, — пробурчал Теург. — И разве кто-то знает, когда? Через год, через два, через десять, через сотню лет. Ты же сам нам рассказывал, как невозможно что-либо предугадывать с участием двух каратистов одновременно. Кто может предугадать, когда подуют благоприятные политические ветры? А прежде всего: разве не справятся они сами, без тебя? Такая куча каратистов, одна Иллея… А эти сплетни, якобы, ты должен был войти прямиком в Форму арретеса — ведь это же было бы самоубийством; хуже самоубийства — самоуничтожением, и если бы ты, эстлос…

— Чего, собственно вы добиваетесь, милый князь?

Эстлос Теург как-то странно глянул на Кратистоубийцу, щуря глаза за желто-зеленым дымом.