Иные песни - [175]

Туман густел, но он уже видел сквозь окна повозки высокие тени домов, входящих в княжеский комплекс; лошади умерили бег, поднимаясь на крутой холм — дворец Григория Понурого был рядом. Пан Бербелек вынул из внутреннего кармана плаща приглашение, написанное на телячьем пергаменте собственной княжеской рукой. Вчера, пересланное почтой из имения в Остроге, в Воденбург пришло другое приглашение: в Александрию, на торжество по случаю именования новорожденной внучки эстлоса Иеронима Бербелека — дочки Гипатии XV и Наместника Верхнего Эгипта. Пан Бербелек не присутствовал, когда малышка появилась на свет (в тот день он созвал в Четвертом Лабиринте совет астромекаников), зато посетил Александрию полгода назад, в момент торжественного обручения и помазания Алитеи. Навуходоносор Золотой, который ослабел настолько, что его антос простирался всего лишь на двести стадионов за границы Александрии, не мог отказать, и впервые за триста лет покинул свою башню в Менуте, чтобы благословить новую Ипатию. Для него это было окончательным унижением и символом поражения: сидеть за одним столом с Кратистоубийцей, напротив человека с кровью Могущества на руках. Гравюры с изображениями свадебного торжества обошли потом весь свет, пан Бербелек видел эту картинку в газетах Европы, Хердона, Земли Гаудата: кратистос и кратистоубийца, оба поднимающие тост в честь молодых, только никто из них не глядит на новобрачных, взгляды уставлены друг в друга. А вот Алитея лучисто улыбалась, той своей детской улыбкой: могла, когда хотела, эта улыбка имелась в ее арсенале. На портрете ее изобразили в красной эгипетской юбке, стоящей между наклонными пилонами, с букетом колосьев в левой руке и пифагорейским кубиком в правой, с улыбкой Изиды на устах. Пан Бербелек помнил совершенно иное выражение на ее лице, с которым она упала перед ним на колени несколькими месяцами ранее, вместе с недавно излеченным Давидом. Они нашли Иеронима в самом дальнем уголке перистиля александрийского дворца, он тотлько что позавтракал в тени водяной пальмы, над Мареотийским озером поднимался пурпурный рассвет; стратегос отвел взгляд от утренней зари, а они уже стояли на коленях, и он не мог выскользнуть из под той Формы. Алитея знала, в каком настроении он только что вернулся из Пергамона от Шулимы; пан Бербелек не удивился бы, если бы Шулима тут же отослала соответственное письмо Алитее. — Отец. — Да поднимись же, что это вы тут вытворяете! — Просим у вас благословения, кириос. — Алитея, ты же прекрасно знаешь, что не стану тебе мешать. Это же твоя жизнь. — Мешал и до сих пор мешаешь. Я не хочу, чтобы с ним что-либо случилось. Дай мне слово. — Тогда он разъярился. — Прочь! Вон с глаз моих! — Моншебе схватился на ноги, но Алитея схватила его за руку. Они остались на коленях. — Отец. — Да что ты себе воображаешь, будто бы кто я такой, неужто нашлю убийц на мужа собственной дочери? — Нет, конечно же, нет. Но, разве Шулима уговаривала нас сойтись? Ты же знаешь. Что сосватано Вечерней Девой, то исполняется в любви. А под морфой стратегоса исполняются планы, которых он и сам еще до конца не продумывал. Кто-то заметит гримасу на твоем лице и решит подлизаться… Один раз Давид лишь чудом ушел от смерти от руки твоего вассала. Благослови нас, кириос. От всей души. Я ношу под сердцем его дитя. Я должна поверить, что в глубине души ты желаешь нам счастья. — До нынешнего дня он понятия не имел, по чему, собственно, она должна было это познать; он сам не знал, то ли радовался их счастью, то ли презирал за коварство Шулимы. Все гравюры со свадьбы изображали бесстрасное, суровое лицо Кратистоубийцы.

Заскрежетали железные ворота, повозка въехала на внутренний двор комплекса. Огни из десятков высоких окон и внешних пирокийных ламп наконец-то пробились через туманные волны. Хоррорные соскочили на землю, от мраморных ступеней подбежали слуги в черно-красных ливреях. Когда открыли дверки и придвинули ликотовую лестничку, в лежащем внизу городе колокола святилищ начали бить десятый час; звук достигал сюда низкий, сдавленный, проеденный темной сыростью. Еще одна воденбургская ночь мглы и камня.

* * *

Пан Бербелек иронично скорчил рожицу собственному отражению в золотом зеркале, переложил пырыкту в левую руку, поправил манжеты белой сорочки и черного кафтана, посчитал про себя до четырех, после чего вошел в Зал Предков.

Неурги склонились одновременно, словно бы охваченные единой морфой. Он вежливо махнул им пырыктой. Никакой герольд или стоящий у двери слуга объявлений не делал; пан Бербелек был уже из тех, приход которых объявляется глухим ударом, неожиданной тишиной, заразительным шепотом. Этот шепот был ему знаком, ведь это была его корона, его черный антос: «Кратистоубийца, Кратистоубийца, Кратистоубийца…»

— Эстлос.

— Эстлос.

В Зале Предков, под взглядами тех же предков с темных портретов, состоялся официальный ужин, а потом в более камерный салон на третьем этаже перешли только они двое: пан Бербелек и князь Неург. К ужину за стол село более двадцати аристократов — и пан Бербелек быстро сориентировался, в соответствии с каким ключом были они подобраны, ибо, хотя всех их по имени ему не представляли, морфа их (эти огненно-рыжие волосы!) была даже слишком очевидной: князь пригласил на ужин с Кратистоубийцей своих ближайших родственников. Пан Бербелек ел, а за ним внимательно наблюдали две дюжины Неургов. Они улыбались, разговаривали друг с другом, обмениваясь сплетнями и анекдотами, глядя на него лишь случайно, да и то — украдкой. Только никаких сомнений у него не было. Те, которые разговаривали с ним — а в ходе беседы во время еды, похоже, все смогли обменяться с ним хотя бы парой слов — разговаривали о вещах банальных и совершенно незначительных. Но именно так Форму и исследуют: она наиболее чиста там, где нет содержания.