Инвалид детства - [26]

          Иринино заявление, сделанное в таком непреложном тоне, словно эта тема уже и не подлежит обсуждению, застало его врасплох, и он с тоской посмотрел на своего литературно подкованного заступника. Отец Анатолий понял этот умоляющий взгляд и кинулся на помощь другу:

          — А наука! А чудеса! А исцеления!..

          — О, — перебила его Ирина, — я вообще люблю всю эту таинственную подоплеку жизни, эту закулисную ее сторону, всю эту высшую драматургию — сны, гадания, приметы, мистические голоса... Об этом я могла бы бесконечно рассказывать.

          — А отец Иероним говорил недавно, что сны — от лукавого, а пророческие сны снятся только избранникам Божиим, да и то в особенных случаях, — не выдержал Саша.

          — А я и не говорю, что они снятся всем и каждому, — отпарировала Ирина. — Один очень высокопоставленный, очень компетентный дух сообщил мне не так давно, что я отмечена Богом и любима Им! — Она краем глаза глянула на поверженного Александра.

          — Да это все — сплошная прелесть! — встрепенулся Лёнюшка.

          — Благодарю вас. Мне особенно приятно слышать комплименты именно от вас! — Ирина обаятельно улыбнулась. — Сейчас вообще очень много совершенно сказочных явлений, — продолжала она, вдохновляясь. — Знамения, чудеса, исцеления. Это вы правильно говорите. Вот у меня недавно селезенка разболелась, так я пошла к экстрасенсу, и он за три сеанса снял с меня все боли своими пассами.

          — Да это ж, — задохнулся Анатолий, — да это уже целая бесовская опера!

          — А вот я тоже — стою иногда на молитве, — оживилась Татьяна, — и внутри у меня все так тепленько, так приятно, прямо голос какой-то ласковый говорит: «Ты, Татьяночка моя, потерпи чуток — уж как я тебя упокою в Небесном Царствии. А всех врагов твоих — сожгу в адском огне!»

          — Да ты уж, Татьяна, помолчала бы лучше, — вздохнула Пелагея. — Это враг тебя все томит.

          Ирина насмешливо посмотрела на свою неказистую астральную соперницу.

          — А ты, Ирина, к экстрасенсам-то не ходи. Колдуны они все, да и только. Вот у меня случай был, — Пелагея обтерла губы, приготовясь рассказывать. — Разболелся как-то Лёнюшка не на шутку. А мне старухи и говорят: не дури ты, Марковна, совсем замучили его врачи, закололи — так в гроб весь исколотый и ляжет, а на Страшном Суде и предстанет весь продырявленный. Потому что воскреснем-то мы со всеми своими ранами...

          — Не поеду я никуда, не поеду! — взорвался вдруг Саша, чувствуя, что дело уже проиграно, и безрассудно кидаясь навстречу буре. — Зачем я тебе нужен? Что я там буду делать? Ноябрь на дворе — до приемных экзаменов почти год. Да и не буду я никуда поступать! В конце концов, ты сама меня выгнала. И вообще я теперь уже совершеннолетний! Лягу посреди дров, а ты, если можешь, тащи меня отсюда волоком!

          Анатолий храбро кинулся следом за ним в атаку:

          — А вот притча такая есть. Одолели одного пустынника помыслы вернуться в мир. И чувствует он — не выдержит искушения, уйдет из пустыни. Лег он тогда на пороге кельи, раскинув руки, да как закричит: тащите меня отсюда, бесы, тащите, если хотите, а сам я не сдвинусь с этого места. А теперь, — прибавил он торопливо, почему-то поднимая руку, как школьник, — можно я вам за свободу и любовь скажу?

          — За какую любовь и свободу? — заволновалась Ирина.

          — А вот то, что вы говорили — с одной стороны, мол, «возлюби ближнего», а с другой стороны — «враги человеку домашние его». В земной жизни ведь как? — говорил он, путаясь и сбиваясь. — Ведь человек вроде и свободен, а уж как полюбит кого — то уж и не свободен становится сразу, потому как привязан к предмету. Уж для него предмет этот особенный, из ряда вон выходящий, верно?

          — Предположим, — произнесла она с подозрением.

          — Он уж и потерять его боится, и присвоить хочет навеки, и привязать к себе, верно?

          — Допустим.

          — А уж если этот предмет-то любимый кого другого предпочтет этому, любящему, — то уж тут-то настоящая мука и начинается, так ведь?

          — Да вы говорите, говорите, не переспрашивайте, я все понимаю.

          — Ну и ясное дело, как уж тут свобода! Сплошная неволя, да и только! А коли неволя — тут уж и недовольство, и ропот, и обида, и ненависть... Следственно — там, где начинается земная любовь, там и прощай, свобода! А? Логика! А небесная? Небесная-то любовь?

          — Да вы философ! — торжественно произнесла Ирина, перебивая его. Она вдруг сделала строгое лицо. — Александр! Откидывая все соображения высшего порядка, я хочу тебе заявить, что у тебя есть кое-какие обязанности по отношению и ко мне, и к отцу.

          — Ты имеешь в виду наследство?

          — Кстати, и наследство тоже.

          — Да я отдам тебе все, все до копейки! Пойдем завтра в какую-нибудь контору, и я напишу доверенность на твое имя, и ты все получишь сама. Но я-то, я-то зачем тебе нужен?

          — Вот, — Ирина обвела глазами присутствующих, — вот как расходятся христианские заповеди о любви с поведением того, кто считает себя христианином.