Инвалид детства - [27]

          — Да если ты говоришь, что уважаешь Христа, так почему же ты первая не веришь Ему? — закричал Саша в каком-то неистовстве, выплескивая разом все накопившиеся у него за эти полгода доводы. — Если Он такой добрый, такой честный, призывавший людей любить друг друга, то почему же по-твоему получается, что Он при этом великий обманщик и соблазнитель?

          — Я этого не говорила!

          — Не говорила, а все же по-твоему выходит, что это так! Что же этот выдающийся, как ты считаешь, честный человек все время повторяет, что Он — Сын Божий? Что Он умрет и в третий день воскреснет? Что Он исшел от Отца и идет к Отцу? Что по воскресении Своем Он привлечет к Себе всех верующих в Него? Что Он придет в сонме ангелов во Второе Пришествие и будет судить живых и мертвых? А? Если бы Он был всего-навсего человек, то выходит — Он что, лгал? Значит по-твоему получается, что правильно распяли Его иудеи как искусителя?

          — Он не обязан нести ответственность за фантазии своих полуграмотных учеников, — ответила она ему сдержанно и даже мягко. — А вот ты здесь стал настоящим фанатиком, маньяком, истерикующим неофитом. Я теперь отлично понимаю, почему здесь от тебя все отмахиваются!

          — Кто, ну кто от меня отмахивается?

          — Я теперь понимаю, по какой причине тебя неделями не желает видеть твой старец, почему этот иконописец не приглашает тебя на чаепитья, а этот — высокий, — она хотела сказать Калиостро, — Дионисий третирует тебя как сопляка и мальчишку. Ты здесь стал большим роялистом, чем сам король, большим католиком, чем сам Папа Римский!

          — Кто, кто тебе сказал это? — оторопел Саша. — Да отец Иероним любит меня бесконечно, потому что он всех любит и не может не любить! Отец Таврион учит меня писать иконы, я его ученик, понимаешь ты это? А с отцом Дионисием мы часами, слышишь, часами гуляем и разговариваем!

          — Да, — ядовито усмехнулась она, — ты бы поусерднее таскал трубы , поискуснее красил заборы и похудожественнее тер краски!

          — Кто наговорил тебе этой ерунды? — Саша в отчаянье глянул на монаха Леонида. Тот заморгал и втянул голову в плечи. — Леонид, это ваша работа? Для того вы меня зазывали к себе писать письма и все расспрашивали про отца Тавриона да про отца Дионисия, чтобы послужить после внештатным осведомителем? Я всегда чувствовал, что вы только юродствуете, прикидываетесь этаким дурачком — «идиотизм»! «шифрания»! — а сами превосходно во всем разбираетесь! «Бога надо проповедовать не какими-то там рассказами, а собственной жизнью и смертью!» — передразнил он Лёнюшку. — Так-то вы проповедуете? Только зачем вам это понадобилось? Это коварно! Коварно!

          — Не строй из себя, Александр, этакую оскорбленную добродетель, — перебила Ирина. — Это тебе не идет. Это дурная игра: раньше я был плохой мальчик, жил среди негодяев, пил, курил, воровал из дома вещи и книги, а теперь вот исправился и стал чист, как ангел небесный. Чтоб валяться пьяным на голой земле, необязательно уезжать за тридевять земель!

          Саша с ненавистью посмотрел на убогого монаха и вышел, шваркнув дверью так, что уничтожил на потолке последние признаки штукатурки.

          — Монашествующий ковбой! — с усмешкой кинула ему Ирина. — Ну, — она посмотрела на монахов и улыбнулась, — продолжим наши богословствования? Я вот была в Америке на премьере фильма «Джизус Крайст супер стар» — «Иисус Христос суперзвезда» — перевела она деликатно, — и он меня совершенно, совершенно потряс: какая музыка, хореография, пластика, эксцентрика! Сколько экспрессии! Просто феерия! Магия! Там такая пронзительная импульсивная музыкальная тема — я бы напела, но боюсь ошибиться. И потом — это моление о чаше! Просто грандиозно! Оно перемежается фрагментами с распятием, снятым в различных ракурсах...

          Она окинула взглядом слушателей, и у нее возникло невольное подозрение, что ее никто не понимает. Анатолий сидел, буквально разинув рот, глядя затуманенным, ослепшим, обращенным внутрь взором. Лёнюшка, напротив, вылупил огромные глаза и, затаив дыхание, ловил каждое ее слово с непонятным мучительно-горестным выражением. Пелагея оперлась подбородком на руку и как будто дремала. Татьяна улыбалась бессмысленной, почти безумной улыбкой, отвечая ею, по-видимому, на какие-то собственные размышления. И только Нехучу продолжала медленно покачиваться на своей колченогой разоренной кровати.

          Ирине ужасно хотелось курить.

          — Как выйдешь — направо и через сарай, — сказала Пелагея. — Я провожу тебя, а то там в сарае-то гусак больно лютый.

          Гусак действительно оказался агрессивным и, вытянув шею, с шипеньем пошел на Ирину.

          — Кыш! — пугнула его Пелагея, замахнувшись валявшейся здесь же палкой.

          — Прошу вас — не ждите меня. Я не боюсь гусей!

          Ирина распахнула дверь и оказалась на косогоре. Внизу чернела река, провожаемая редкими кустиками. Кое-где еще горели жидкие огни, но жизнь уже замерла, только брехали по ледяному ветру собаки да луна лила на поселок недоброжелательный мутный свет.