Инвалид детства - [23]

          «Целовать руку мужчине! Фи, это уже просто извращение какое-то!»

          — А это — моя любимая маменька! — Саша звонко поцеловал ее в щеку. — Не растрясло ли вас в карете? Не сильно ли гнали лошадей? Не одолела ли вас морока станционных катавасий?

          Ирина отметила, что, куражась, он сильно волнуется, и это деланное его бодрячество успокоило ее и придало духу.

          — Отец Анатолий, ты уж, прошу тебя, — взволнованно говорил Саша, когда они, ежась от резкого ветра и подхватив для скорости спотыкавшегося Лёнюшку, поспешили к Нехучу, — не удивляйся и не смущайся: мать моя женщина светская, с фантазиями. Она и ляпнуть может что-нибудь экстравагантное, и выкинуть что-нибудь этакое. Больше всего я скандала боюсь! Если уж задумала меня увезти, так уж и увезет, не беспокойся! А так как я не уеду — она тут все раскурочит, все перевернет с ног на голову, все сметет могучим ураганом. Без скандала не обойтись! Ты уж, прошу тебя, разряди как-нибудь обстановку — расскажи ей что-нибудь душеспасительное. Она вообще впечатлительная — во всякую мистику верит. Расскажи ей какую-нибудь крутую историю с прозрениями, с чудесами, какой-нибудь забойный сюжет — ну хоть из тех, помнишь, ты мне рассказывал? Может, если мы здесь и сейчас всем миром на нее насядем — она и сдвинется с мертвой точки?

          Отец Анатолий кивал понимающе и даже как будто тоже начинал волноваться, готовясь к предстоящему сражению.

          — Она что — в высших сферах у тебя вращается?

          — Рассказывать о чудесах неверующему, — вдруг строго заметил монах Леонид, — то же самое, что слепому показывать на солнце. Лукавый может ее так искусить, что она и поглумится, а мы согрешим.

          — Ну, Леонид, — заныл Саша, — ну, пожалуйста! Защитите меня! Может быть, она еще увидит во всем этом что-нибудь романтическое, какую-нибудь этакую экзотику да и оставит меня здесь. А сама она — погибает просто: в нее бы сейчас хоть малую заквасочку веры вложить, а остальное — приложится как-нибудь... молитвами святых отец. Я так и чувствую, так и чувствую: сейчас или никогда. Другого ведь шанса может и не представиться!

          — Христа надо проповедовать собственной жизнью и смертью, а не всякими там рассказами, — сказал Леонид. — Она как — крещеная?

          — Она как — литературой интересуется? — полюбопытствовал Анатолий, выясняя дислокацию.

          — Крещеная. Интересуется, — кивнул Саша уже без прежнего энтузиазма.

          — Ну понятно, оживился отец Анатолий. — Интеллигенцию надо ее же оружием и разить. Мы ее примерами, примерами из литературы закидаем.

          — Давай, давай, отец Анатолий, давай примерами, — воодушевился вновь Саша.

          — А науку — как, уважает? А то я могу и за науку ей рассказать.

          — Нормально! Давай за науку! — Саша пришел в восторг. — Может, и притчу ей какую расскажешь, может, и какое изречение святых отцов ввернешь, чтоб зацепило! А главное — если что чего, кидайся мне на подмогу! — Саша знал, что будет стоять до последнего, не сдастся без боя и если и уедет отсюда, то не иначе как подневольным пленником.

          Несмотря на то, что Ирина была человеком первых реакций и действовала всегда «по наитию», она поняла, что не вполне готова к разговору с сыном и что ей следовало бы заранее продумать линию поведения с ним. Она не знала, стоило ли ей подкупить его ласковыми словами примирения или, напротив, притвориться жертвой его сумасбродства и держаться оскорбленно и холодно до тех пор, пока он сам не попросит прощения. Так и не сделав выбора, она предпочла вести себя до поры так, словно меж ними вообще ничего не произошло и они расстались лишь накануне.

          — О, — она протянула руку Анатолию, улыбаясь весело и даже кокетливо, — такой приятный молодой человек и что, неужели уже монах? А какой — черный или белый?

          — Как это — белый? — удивился он.

          — Ну, черные же, говорят, никогда не моются.

          Молодой монашек смущенно засмеялся:

          — Ну тогда я действительно белый — только вчера из бани.

          — О, это воистину подвиг, — продолжала восторгаться Ирина, — в самую пору молодости, сил, безумных желаний пожертвовать этим миром — знаете, я даже не найду аналогий!

          — А когда ж в монахи-то идти, как не в пору сил да молодости, — с готовностью отвечал монах, — когда все это можно принести и положить к ногам Господа? А потом — к каким-нибудь там сорока годам уж и приносить-то нечего — все уже растерял-растратил, одна только усталость и воздыхание.

          Ирина поежилась, но, не сбавляя молодого напора, продолжала:

          — Так как же мне вас называть? Неужели и мне следует называть вас «отцом»?

          — Да хоть горшком называйте, только в печь не сажайте, — развеселился Анатолий.

          — Вы так юны, и я почти гожусь вам в матери, неужели я должна, вопреки здравому смыслу, соблюдать эту нелепую условность?

          — Священников называют «отцами» не за их возраст, а за чин, — строго вставил Лёнюшка.

          — Все равно, простите, не могу, все мое нутро восстает против этого! Мне называть вас так, значило бы — профанировать...