Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II - [65]

Среда, 21. — К брату.

Слухи об отставке маркиза могут зависеть, мой друг, от англо-американской распри. Говорят, что русские берут сторону англичан и посылают им на помощь десять кораблей. Не знаю, насколько это верно, но здесь, тем не менее, постоянно разоружаются (on desarme).

Обедал у Спиридовой, где говорили о спектакле. Она предполагает сыграть le Glorieux и la Jeune Indienne в день имянин ее матери, 26-го. Мне поручено предложить старшей Бемер, Каролине, роль маркизы. Любезный и вкрадчивый Измайлов участвовать не будет. Князь Голицин займет его место.

Спиридова должна ехать поздравлять одну только что разрешившуюся от бремени даму. По здешним обычаям, она должна подарить родильнице букет. Я также собрался было исполнить этот обычай по отношению к жене Ивана Чернышова, но мне сказали, что молодые люди обоего пола от исполнения его избавлены. Надо быть родственником или другом дома, или по крайней мере, пожилым человеком, чтобы иметь право поднести букет и поцеловать родильницу, как обыкновенно делается.

После обеда, я ездил на дачу, к Головиным. Нелединская больна и лежит в постели. Боюсь, как бы она не отчаялась в своем положении, так как сестра ее умерла от такой же болезни, и ей имели неблагоразумие сказать это. Мы с ней много говорили и смеялись. Она находит, что я перестал быть англоманом и трунила надо мною по этому поводу. Перед ужином, когда мы остались одни, она много темных фраз наговорила обо мне, о Матюшкиной, о моих суждениях по поводу ее характера, о моем непостоянстве и проч. Я отвечал, что ничего не понимаю. «Не так давно вы понимали и были гораздо интереснее, — сказала она, — вы ведь уж больше не англоман? Ах, какой непонятливый!». Тут я вспомнил, что мы с ней толковали о чувствах, о любви, о дружбе, и поспешил перейти на вопрос о гр. Андрее, причем заметил, что, по моему мнению, непостоянство ее, как и Матюшкиной, зависит скорее от постоянной потребности в чувстве, чем от недостатка последнего; что весьма многие страдают таким непостоянством, и что я желаю ей скорейшего успокоения. Тогда лицо ее вдруг изменилось, глаза покраснели, она заплакала и сказала: «Вы меня заставляете молчать, ну, так я ничего больше не скажу!». — «Боже мой, — сказал я, — что вас так огорчило? Вы меня не поняли!». — «Да вы всегда меня огорчаете!». — «Может ли это быть! — воскликнул я, — может ли желать вас огорчить человек, искренне вас уважающий и ваш друг! Это ваша подозрительность перетолковывает мои слова в другую сторону; вы не хотите меня узнать, несправедливо меня судите». Ужин прервал этот разговор. Я пошел в столовую, а Нелединская ужинала в своей комнате. После ужина, я опять вошел к ней напустив на себя серьезность и сдержанность. Заметив это, она сказала: «Хотите взять мои цветы? Вы ведь их любите», — «Благодарю вас, отвечал, я, — куда ж я их дену? Они изомнутся в карете. Зачем вы, — продолжал я, — меня подозреваете в желании огорчить вас? Вы дурно обо мне судите и не правы». С этими словами я вышел и мы с Брюлем уехали. Поистине, мой друг, если бы мое сердце не было занято, если бы в нем не царствовала Шарлотта, то я думаю, что влюбился бы в эту молодую женщину. Она нежна, она печальна, она плачет, а всякое чувство быстро покоряет тех, которые с ним уже знакомы и его уважают.

Четверг, 22. — К брату.

Я писал сегодня утром, друг мой, когда пришел меня навестить кн. Голицин. Мы говорили о его любовных делах, которые идут так плохо, что он готов от них отказаться.

Я не обедал, потому что в четыре часа должен был быть у Щербатовых на репетиции, и пробыл там до семи, поджидая актеров, а затем мы с кн. Голициным отправились к Пушкиной, которая уже два дня как переехала в дом Строгоновых, на Невском. Ужинал у фельдмаршала; там была молодая Головина, прическа и перья которой наделали шума в Петербурге. Матюшкина очень печальна, так как у нее какое-то семейное горе; кроме того, мать ее преследует. Говорят, она уверила свою мать, что кн. Голицин, за столом, сделал ей предложение, и затем публично заплакала. Князь мне сам это рассказывал, и он верит, хотя с огорчением видит в этом притворство и ломанье. Это Зыбина ему наговорила, а он, будучи влюбленным, верит всему, как хорошему, так и дурному. На чувствующую душу все производит впечатление. Любовь сильна, но у нее, зато, большие уши.

Пятница, 23. — К брату.

Я сегодня дал маркизу речь, произнесенную в Берлинской академии г. Формэ, при великом князе. Эта речь может служить образчиком нахальства, низости и глупости.

Сделав несколько неудачных визитов, заехал к кн. Барятинской. Мы проговорили три четверти часа; она очень любезна и умеет вести разговор. Я нахожу, что она, по тону, похожа на парижских дам тридцатилетнего возраста; оттенок философии, примешанный к чувству, делает этих дам очень опасными. Княгиня вполне обладает такого рода кокетством, так как ведь это — кокетство. Говорили о гр. Андрее, которого она очень любила и любит, и который к ней был неравнодушен. Это очень милый малый, говорит она, только голова у него горячая.

Суббота, 24. — К брату.

Говоря о петербургском обществе, я сказал тебе, что оно очень отличается от московского — оно более подходит для иностранцев, встречающих в нем те же нравы, что и в остальной Европе. В Москве более своеобразия, более азиатчины. В Петербурге живет больше иностранцев, их здесь охотнее принимают, с ними чаще встречаются. Но, что странно, так это то, что русские мало сообщаются друг с другом. У всякого своя компания, из которой он редко выходит. Вы не увидите, даже в самых больших домах, того прилива и отлива публики, какой замечается, во Франции, повсюду. В некоторых отношениях это очень приятно, и мне нравится. Голицины, Чернышовы, Щербатовы и Головины живут именно так.