Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II - [41]

Вот печальная история, мой друг, и я горюю вместе со всеми. Великому Князю пускали кровь; он с матерью уехал в Царское Село. За ними поехали Потемкин и графиня Брюс — в экипаже, а князь Орлов — верхом. Уверяют, что Потемкин, накануне печального происшествия, когда все плакали, играл в вист и проиграл 3000 рублей. Да и вообще горе в этой стране непродолжительно. А я, мой друг, я долго сохраню в душе своей память об этой несчастной принцессе и о сожалении, которое она успела всем внушить.

Суббота, 27. — К брату.

Сегодня я послал узнать о здоровье гр. Андрея Разумовского. Мне отвечали, что он еще плохо себя чувствует, а как поправится так уедет в Царское Село. Такой неопределенный ответ заставил меня самого отправиться навестить больного, но я уже застал его уезжающим, чему очень был рад. Бильо, к которой я потом заехал, сообщила мне, что сестра гр. Андрея, Загряжская, распорядилась пустить ему кровь и что потому-то он уехал в Царское Село только сегодня, а не вчера. Между тем враги могут воспользоваться этим временем для того чтобы очернить его в глазах Великого Князя. Уж и теперь говорят, что гр. Андрей потому так убивается, что покойная Великая Княгиня была с ним в связи. Говорят даже, что Императрица предупреждала об этом великого князя еще в Москве. В виду таких сплетен, я нисколько не удивлюсь если Разумовского успеют отдалить от двора, тем более что и принцу Генриху приписывают такое намерение[86]. Кончина Великой Княгини может ускорить его выполнение, так как принц все это время не отходит от Великого Князя; и теперь он в Царском Селе. Между нами говоря, мой друг, я знаю, что Великая Княгиня предпочитала гр. Андрея весьма многим; думаю даже, что между ними существовала живая и нежная дружба; это вполне естественно, так как оба они были молоды и достойны любви. Но только такой злой и развратный двор может подозревать в таких отношениях что-либо грязное.

Я узнал от Бильо, что Загряжская далеко не так сильно любит брата, как старается показать. Она его полюбила только с тех пор как он попал в милость. Да и теперь, несмотря на политику, она иногда старается во всем ему противоречить и очень не любит, чтобы он бывал у нас. Моя дружба с гр. Андреем ей тоже конечно не нравится, но я смеюсь над этим.

Сегодня обедал с Моро, сыном парижского Моро, который в Hotel-Dien. Он очень опытный хирург. Он не хотел присутствовать при вскрытии тела Великой Княгини, потому что еще раньше откровенно высказал свое мнение придворным врачам и хирургам, которые решили, что она родить не может и не должна иметь детей, в виду недостатков своего телосложения. Моро даже не пригласили на вскрытие; приходили пробовать почву, но он держал себя очень холодно, и хорошо сделал. Мне он сказал, что пошлет отчет во Францию и что считает придворных врачей ослами. Великую княгиню, по его мнению, можно было спасти. Да и в самом деле, мой друг, удивительно как это не приняли мер заранее, даже для великой княгини! Она была слишком достойна любви и слишком любима, а это, в России, большой порок, особенно для лиц, стоящих на таком месте. Народ очень раздражен, он плачет и ропщет. Вчера и сегодня, в лавках говорили: «Вот молодые женщины умирают, а старые бабы живы!» К кн. Орлову приходили толпа крестьян спрашивать, правда ли что Великая Княгиня умерла, и когда им сказали что правда, то они горько заплакали. Они хоть и рабы, а любят своих монархов, тогда как в Англии народ свободен, а королей ненавидит. Французы же и не рабы и монарха своего обожают, что же это за чувство такое?

Сегодня вечером, у Бемеров я видел врача Принца Генриха, который был приглашен Императрицей на вскрытие тела покойной Великой Княгини. Он говорит то же, что и придворные врачи, но сообщил мне, что ребенок был мужского пола и очень велик: двадцати трех дюймов в длину и восьми в ширину.

Воскресенье, 28. — K брату.

Я был во многих домах, мой друг, везде говорят об одном и том же. Разговор вертится на судьбе несчастной принцессы. Но горе здесь не бывает ни глубоким, ни прочным, им просто развлекаются, как и всякими другими ощущениями. И горе, и радость — здесь все только развлекает на несколько минут, ничто глубоко не задевает. Среди соболезнований вдруг берут альманах, чтобы приискать новую невесту для Великого Князя. Правда, что это необходимо, но горе, казалось бы, должно заставить забыть о политике. Я должен однакож отдать справедливость некоторым лицам, которые, по душе, как будто бы и не принадлежат к числу русских. Таким лицом является, например, Нелединская, которая захворала от огорчения. Я ее сегодня видел и мы говорили исключительно о покойной, вспомнили все случаи, в которых нам приходилось с ней разговаривать, вспомнили ее доброту и благородство. Я никогда не забуду, что три раза ужинал с несчастной принцессой, два раза — у нее, и один — у Ивана Чернышова, где я играл комедию. Как она была ко мне добра и сколько любезностей наговорила по этому поводу! Нелединскую она особенно любила и допускала ее в свой интимный кружок, в котором та имела возможность любоваться на взаимную любовь великокняжеской четы. И вот такой-то почтенный и трогательный союз хотели разрушить сплетнями, но он выдержал и был разрушен только неумолимой смертью! Нелединская — внучка той Лапушкиной (Lapouchkin), которая, при Елизавете, была публично высечена кнутом за нескромное выражение. Она была молода и красива; однажды, при выходе ее из театра под руку с влюбленным в нее австрийским послом, кто-то шепнул ей на ухо, что Императрица может быть этим недовольна. «Почему же она не позволит мне иметь одного любовника, когда у самой были тысячи?» — громко ответила Лапушкина. Эта фраза ее и погубила