Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II - [127]

Видел я, в сенате, экземпляр законов, отчасти написанных собственной рукой Императрицы, отчасти с ее поправками на полях. Этот экземпляр состоит из четырех томов inquarto, переплетенных в красный бархат и хранящихся в очень красивом серебряном шкапчике, представляющем собою храм, из которого выходит Императрица и с своей обычной улыбкой благоволения подает кодекс России, коленопреклоненной на ступенях храма. Этот шкапчик устроен на средства членов сената.

Кроме большого стола, в зале есть еще маленький, за которым помещается генерал-прокурор.

Помимо портрета Императрицы, в зале находятся еще портреты Петра I, Екатерины I, Елисаветы и Анны.

В общем, обстановка довольно жалкая, не подходящая к храму правосудия, ареопагу Империи. Здание сената было бы прекрасным жилищем для честного человека, Миниха или Бестужева, одному из которых оно прежде принадлежало, но оно нисколько не походит на мрачные и величественные дворцы Парижа. Здесь все носят на себе отпечаток суетности и легкомыслия, так что несмотря на гигантские шаги, сделанные Россией, ее государственные учреждения кажутся совсем новенькими, заставляя вспоминать, что Империя существует всего сто лет.

Я забыл тебе сказать, что указы Петра I вделаны в трехгранную металлическую пирамиду, стоящую на ножке.

Понедельник, 28. — К брату.

У Бемеров один господин рассказывал, что видел, как на вчерашнем пожаре несколько барок вводили в огонь вместо того чтобы отводить от него подальше. Это был русский, и говорит, что сам видел; странно!

Не думаю, чтобы это понравилось барыне, которая и без того рассержена. Разбойники очень ее тревожат и она из-за них даже поссорилась с Потемкиным. Он, вполне разумно, предлагал двинуть на них войска, а Императрица не хочет принимать таких строгих мер. Другие говорят, впрочем, что Потемкин и особенно Толстой противились посылке гвардейских полков, потому что последние недовольны монополией Толстого, присваивающего себе деньги и товары, предназначенные для солдат. Боялись, как бы гвардия не пристала к разбойникам вместо того чтобы драться с ними.

Вторник, 29. — К брату.

Продолжают толковать о пожаре, тем более что он еще не потушен. Одни говорят что сгорело товаров на 5 миллионов, другие — на 10, а есть и такие, которые доводят цифру потерь до 20 миллионов, но я знаю от Бильо, что эта последняя не превышает двух миллионов, что тоже немало. Вот подробности, которые мне сообщил Бильо: сгорело 700 тысяч пудов пеньки, двести тысяч пудов льна, и девяносто тысяч пудов табаку, на двести тысяч рублей пшеницы и проч.

Бильо говорил мне, что Рэмбер потерял, от пожара, всего 15 или 20 тысяч рублей, но де-Вераку он сообщил о пожаре 50-ти тысяч, и маркиз писал уже об этом и де-Верженну и Морена. А Перрон, позавчера, горько жаловался на то, что у Рэмбера сгорело товаров на 200 000. Вот если бы они, вместо того чтобы так бесстыдно жаловаться на небывалые потери, поступали бы так же энергично как молодой Бильо, так ничего бы не потеряли.

Бильо, еще накануне пожара, перевел свое судно за мост и оно осталось цело. А корабль Рэмбера, ставший на его место, сгорел. Между тем племянники Рэмбера, видя как горит его судно, чуть не радовались, думая что это горит Бильо. По этому образчику ты можешь судить, как сердечно относятся здесь друг к другу французские негоцианты.

Обедал у де-Верака, где опять говорили о пожаре. Все решительно обвиняют англичан, да и в самом деле огонь сразу показался в нескольких местах, так что скорее всего надо предположить поджог. Голландский резидент уверяет, что видели, как, во время пожара, из амбаров выбежал сенатский курьер с обожженными волосами и с видом человека, только что совершившего дурное дело. Курьера этого тотчас же арестовали и отвели в крепость, где вчера в первый раз допрашивали.

Среда, 30. — К брату.

Часа в два ночи меня разбудил стук трещоток, которым, в Петербурге, вместо набата, возвещают о пожаре. Признаюсь, я испугался, встал, открыл окно, но ничего не увидал, хотя на улицах было много народа и слышались очень подозрительные разговоры. Тем не менее, я решился лечь спать до утра.

Часов в восемь отправился смотреть новый пожар, но сначала зашел к графу Герцу, который рассказал мне, что курьер, о котором вчера говорили, был взят, на одной из барок близ амбаров, пьяным. Но странно, что его ждала кибитка, запряженная парой, во весь опор ускакавшая, когда курьера арестовали. Герц так же, как и Панин, подозревают англичан.

Сегодняшний пожар, к счастью, был скоро потушен. Горели амбары с левой стороны моста — последний запас пеньки. Говорят, что загорелось в купальне, стоявшей поблизости, но не знаю, правда ли это.

Четверг, 31. — К брату.

Меня особенно удивляет здешняя манера работать. Граф Панин — первый министр — живет как вельможа и придворный, интересующийся только двором. Он встает очень поздно, забавляется рассмотрением эстампов и новых книг, затем одевается, принимает просителей, обедает, после обеда или спит или играет, а вечером у него гости и опять игра до глубокой ночи. Поэтому он совсем не знает, что делается на свете, и когда я ему сказал о пожаре на корабле Сейра, то он даже не поверил. Главные его помощники тоже ничего не делают и проводят время в игре, причем проигрывают много денег, иногда до 600 р. в вечер. Так было с Визиным, Марковым, Бакуниным и другими. Один Алопеус работает и живет по средствам. А между тем, дело двигается понемножку, благодаря неслыханной снисходительности Императрицы.