Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II - [100]

На другое утро Гарри стало лучше и у нас родилась надежда спасти его от страшной болезни, потому что у него была холера (cholera morbus).

В среду я должен был ужинать у Спиридовых, так как мать и две дочери собирались, на другой день, ехать в Москву. В десять часов вечера я вернулся посмотреть Гарри, обещав Спиридовым приехать завтра обедать и проститься с ними. Новость о моей реабилитации при дворе уже распространилась по городу; Спиридовы поздравили меня с такой простотой и наивностью, которая сохранилась только в провинции. Я был от нее в восторге. Особенно старшая Спиридова, которой, всего 16 лет, свежая как роза, наговорила мне любезностей и даже пропела вполголоса: «Какое счастье! Он прощен! Значит все мы прощены!.. И в особенности — я», добавила она шепотом. Ты понимаешь, мой друг, какое впечатление должны были произвести эти слова, сказанные молоденькой и хорошенькой девушкой потихоньку, на такого шалопая как твой брат! Я был тогда шалопаем в душе, мой друг, и стал бы им на деле, при случае… но… надо же быть нравственным.

Моей реабилитации недоставало однакож официального признания. Вечером я его получил, или, лучше сказать, получил Маркиз, в форме письма от Панина, уведомлявшего, что императрица дозволяет мне, по-прежнему, бывать при дворе.

На утро я отправился благодарить Орлова, Панина, Остермана и проч. Благодарность была необходима, но я постарался сократить мою благодарность, потому что, в сущности, мне только отдали должное. Бемеры дали мне знать, что кн. Орлов говорил обо мне с генералом Бауэром, и очень меня хвалил за благоразумие и деликатность. Бауэр, именно, и посоветовал ехать благодарить его.

Воскресенье, 23, было для меня великим днем — я вновь появился при дворе, хотя ты понимаешь, мой друг, что это не особенно великая милость. Я туда приехал вместе с Маркизом, получил множество поклонов — это единственные комплименты, которые я допускал, так как всякий раз когда собирались меня поздравлять, я переставал слушать. Вышла императрица, я поцеловал ее руку как обыкновенно, без всякой аффектации. Она видимо избегала моих взглядов, для того ли чтобы меня не сконфузить или для того чтобы самой не сконфузиться. Я потом узнал от Сакена, которому много обязан в этом деле, что в первый раз, когда Орлов заговорил обо мне с императрицей, она молча отвернулась и заговорила с кем-то другим. Всякий другой, на месте Орлова, не стал бы настаивать и даже изменил бы, может быть свое собственное мнение, но князь, напротив того, стал смотреть на нее с холодным вниманием, и с той настойчивостью, которую разум имеет право употреблять против слабости.

Такая твердость заставила императрицу вновь к нему обратиться, причем он вернулся к прежнему разговору и заставил ее сказать наконец: «Ну, пусть он вернется ко двору; теперь все забыто». А между тем она писала к Панину, спрашивая, не компрометирует ли ее такая снисходительность. Министр отвечал, что напротив, эта снисходительность сделает ей честь. Таким образом, дело мое благополучно кончилось[145].

Эту черту в характере кн. Орлова, тебе полезно знать, мой друг. Он откровенен, прямодушен, честен и обладает твердой волей. Если бы он обладал государственными знаниями, да постоянством, которое необходимо для общественного деятеля, так это был бы великий государственный человек, он спас бы Россию.

Вчера утром, мой друг, в 9 часов, я отправился к кн. Орлову. Он живет в огромном доме, на Мойке (Mocka), где и я живу. Кабинет князя был полон людьми, ожидающими его выхода. Это был настоящий двор, о котором у нас, в европейских странах, не имеют понятия. Наши министры и даже принцы крови принимают вполне одетые, и относятся к публике с уважением. А здесь азиатские нравы оставили еще за собою деспотическую небрежность, вследствие которой высокопоставленные люди обращаются с публикой довольно нахально. Князь вышел к нам из своей комнаты в халате, с растрепанными волосами и с длинной трубкой во рту. Все стали подходить и раскланиваться. Когда пришла моя очередь, то я сказал, что несколько раз уже заезжал к нему, но не заставал. Князь не дал мне договорить, взял за руку и сказал, что очень рад был исполнить мое желание и вперед просит пользоваться его услугами. Затем он сел в кресло, велел парикмахеру делать папильотки, а сам продолжал курить и разговаривать. Со мной он, однакож, говорил не долго. Спросив о некоторых общих знакомых, он приказал показать мне свою картинную галерею. Когда я проходил через толпу, все меня приветствовали — такую власть над людьми имеет фавор сильного человека! Осмотрев картины, среди которых есть хорошие, преимущественно фламандской школы, я вернулся опять к князю, простился с ним, и ушел очень довольный своим визитом. Орлов, в тот же вечер, уехал в Москву. Говорят, что он уже женат на своей кузине, Зиновьевой, и едет мириться с ее родителями.

Ужинал у Голициных, где Матюшкина рассказала мне в чем состоят оскорбления, нанесенные Андреем Разумовским Нелединской. Ты знаешь, что несмотря на свою связь с нею, он ухаживал за всеми женщинами, даже в ее присутствии. В день отъезда из Петербурга, он, вместе с Матюшкиной, ужинал у Нелединской. За ужином последняя плакала, а он ел за троих и требовал, чтобы Матюшкина ехала провожать его до Екатерингофа, а когда та стала отговариваться, то он заявил, что поедет один, что он ни в ком не нуждается. Бедная Нелединская уже сама стала упрашивать Матюшкину ехать, чтобы и самой как-нибудь за ними увязаться. Наконец, выехали; Андрей не захотел в карете сесть рядом с Нелединской, а сел против Матюшкиной, которая попросила только довезти ее до дому. Перед тем как ей выходить, Разумовский залился слезами, стал целовать ее руки и говорить, что только с нею ему жаль расстаться, только она привязывает его к Петербургу, и проч. Можешь себе представить положение бедной Нелединской! Она его проводила, однако, до Екатерингофа. Признаюсь, я никогда не мог понять поведения Андрея в качестве любовника и волокиты: в первой роли ему не хватает порядочности, а во второй — ловкости. Но его ослепляет тщеславие, которое, я полагаю, служит главным двигателем его поступков. Надо надеяться, что годы, а также хорошее сердце, в которое я не перестаю верить, исправят его со временем и возвратят к естественности.