Интимная жизнь Ленина: Новый портрет на основе воспоминаний, документов, а также легенд - [42]

И стоим дураками друг против друга. Наконец приходит жена Ритмейера и, взглянув на меня, Догадывается: «Ах, это, верно, жена герра Мейера, он ждет жену из Сибири. Я провожу».

Иду куда-то за фрау Ритмейер на задний двор большого дома, в какую-то необитаемую квартиру. Отворяется дверь, сидят за столом: Владимир Ильич, Мартов и Анна Ильинична. Забыв поблагодарить хозяйку, я стала ругаться: «Фу, черт, что ж ты не написал, где тебя найти?».

Но кричать, обижаться было не в ее интересах, особенно при сестре Ленина, которая за глаза Крупскую иначе, как «мымра» не называла.

В отличие от Марии Александровны, матери Ленина, Анна Ильинична не очень одобряла этот брак, всю жизнь смотрела на Крупскую подозрительно, свысока, да и вообще она не любила таких женщин: занудливая, молчаливая, смотрит, как затравленный зверь, стоит сделать ей хоть малейшее замечание. Особенно раздражали Анну Ульянову сплетни о том, как Крупская таскалась с «товарищами», хоть, глядя на свою «родственницу», она с трудом могла в это поверить.

Хотела поговорить об этом с Лениным, да тот все отмахивался: «Не время, Аннушка, заниматься всякими сплетнями. Перед нами сейчас стоят грандиозные задачи революционного характера, а ты ко мне с какими-то бабскими разговорами».

Задачи, действительно, впечатляли.

«Хотя и Владимир Ильич, и Мартов, и Потресов поехали за границу по легальным паспортам, — рассказывала Крупская в своих мемуарах, — но в Мюнхене было решено жить по чужим паспортам, вдали от русской колонии, чтобы не проваливать приезжающих из России работников и легче отправлять нелегальную литературу в Россию в чемоданах, письмах и пр.

Когда я приехала в Мюнхен, Владимир Ильич жил без прописки у этого самого Ритмейера, назывался Мейером. Хотя Ритмейер и был содержателем пивной, во был социал-демократом и укрывал Владимира Ильича в своей квартире. Комнатешка у Владимира Ильича была плохонькая, жил он на холостяцкую ногу, обедал у какой-то немки, которая угощала его мучными блюдами. Утром и вечером пил чай из жестяной кружки, которую сам тщательно мыл и вешал на гвоздь около крана.

Вид у него был озабоченный, все налаживалось не так быстро, как хотелось. В то время в Мюнхене кроме Владимира Ильича жили: Мартов, Потресов и Засулич. Плеханову и Аксельроду хотелось, чтобы газета выходила где-нибудь в Швейцарии, под их непосредственным руководством. Они, в первое время и Засулич, не придавали особого значения «Искре», совершенно недооценивали той организующей роли, которую она могла сыграть и сыграла; их гораздо больше интересовала «Заря».

«Глупая ваша «Искра», — говорила вначале шутя Вера Ивановна. Это, конечно, была шутка, но в ней сквозила известная недооценка всего предприятия.

Связи с Россией очень быстро росли. Одним из самых активных корреспондентов «Искры» был питерский рабочий Бабушкин, с которым Владимир Ильич виделся перед отъездом из России и сговорился о корреспондировании. Скоро приехал из Иваново-Вознесенска представитель «Союза» («Северный рабочий союз») — областное объединение социал-демократических организаций Владимирской, Ярославской и Костромской губернии. — Б. О.-К.) Носков.

Приезжали в Мюнхен и другие, еще до моего приезда был в Мюнхене Струве. С ним дело в это время шло уже на разрыв. Он переходил в это время из стана социал-демократии в стан либералов. В последний приезд с ним было резкое столкновение. Вера Ивановна подшила ему прозвище «подкованный теленок». Владимир Ильич и Плеханов ставили над ним крест. Вера Ивановна считала, что он еще не безнадежен.

Приезжал Струве второй раз, когда я уже была в Мюнхене. Владимир Ильич отказался его видеть. Я ходила видеться со Струве на квартиру Веры Ивановны. Свидание было очень тяжелое. Струве был страшно обижен. Пахнуло какой-то тяжелой достоевщиной. Он говорил о том, что его считают ренегатом, и еще что-то в том же роде, издевался над собой. Сейчас я уже не помню того, что он говорил, помню только то тяжелое чувство, с каким я шла с этого свидания. Было ясно, это — чужой, враждебный партии человек. Владимир Ильич был прав. Потом с кем-то, не помню уже с кем, жена Струве Нина Александровна прислала привет и коробку мармелада. Она была бессильна, да и вряд ли понимала, куда повертывает Петр Бернардович».

Это страшное признание Крупской. Из него видно, как жестоко относился Ленин к своим бывшим друзьям, которые, в отличие от него, не хотели, чтобы Россия утонула в крови. Создается впечатление, что таких людей Ленин ненавидел — больше, чем царское правительство, хотя они, и Струве в частности, сами болезненно переживали подобные разрывы.

«Кто не с нами, тот против нас» — этот ленинский принцип уже работал вовсю.

Впрочем, это совсем не мешало «вождю всемирного пролетариата» вместе со своей женой между делом съесть кусочек-другой мармелада, который прислала им расстроенная жена Струве.

Мюнхен даром что заграница, а жилось в нем, пожалуй, не лучше, чем в Шушенском.

Во всяком случае, Крупской здесь больше, чем когда-нибудь приходилось заниматься нелюбимым делом — хозяйством.

«Поселились мы после моего приезда, — вспоминала она, — в рабочей немецкой семье. У них была большая семья — человек шесть. Все они жили в кухне и маленькой комнатенке. Но чистота была страшная (чем, как известно, никогда не отличался дом, где хозяйничала Крупская — Б. О.-К.), детишки ходили чистенькие, вежливые. Я решила, что надо перевести Владимира Ильича на домашнюю кормежку, завела стряпню. Готовила на хозяйской кухне, но приготовлять надо было все у себя в комнате. Старалась как можно меньше греметь, так как Владимир Ильич в это время начал уже писать «Что делать?». Когда он писал, он ходил обычно быстро из угла в угол и шепотком говорил то, что собирался писать. Я уже приспособилась к этому времени к его манере работать. Когда он писал, ни о чем уж с ним не говорила, ни о чем не спрашивала. Потом, на прогулке, он рассказывал, что он пишет, о чем думает. Это стало для него такой же потребностью, как шепотком проговорить себе статью, прежде чем ее написать. Бродили мы по окрестностям Мюнхена весьма усердно, выбирали места подичее, где меньше народа.