— Это очень интересно, я с удовольствием послушаю… только вот выпью водички…
— Лучше, — говорю, — красного вина и кусочек полусырого мяса. А потом приходи. Я подожду.
Потом Дью целую неделю приходил каждый вечер. Разговаривать.
Он мне приносил свежую человеческую кровь в пластиковых пакетах. Мало, холодную, но сравнительно годную в пищу. Рассказал, что крутит шашни с лаборанткой, которая имеет доступ к донорской крови. Это меня смешило, но я пил — помогало восстанавливаться. У доноров кровь совершенно никакая на вкус, они во время сдачи спокойные, им скучно. Только пару раз чуть-чуть отдавала адреналином — видимо, донор был новенький и побаивался процедуры. Я Дью рассказал, как это чувствую, он очень интересовался.
Я давно не болтал много, отвык — но ему о себе достаточно наговорил. Он долго пытался представить себе наш образ жизни — похоже, у него получилось. Данные по физиологии записывал — сверять с экспериментальными. Я не спорил.
Дью очень удивлялся, что по мне биологический возраст не определить. Когда я ему назвал год рождения, он долго не верил. Потом уже, когда мы разговаривали о памяти клеток и усиленной регенерации, Дью сообразил, что биологический возраст-то у меня нулевой — я вроде как целиком обновляюсь постоянно, а после тяжелых травм — в особенности.
Он мне рассказал, что кости наших предков — ископаемых кровососущих приматов — человеческие археологи недавно нашли. Но ни одно семейство этого вида не выжило, кроме нас самих. Так что, очевидно, наша безумная регенерация — последний козырь эволюции, чтобы нас сохранить. Вероятно, для контроля за численностью стада сиречь человеческой популяции. Не знала вот мать-природа, что упомянутое стадо и атомные бомбы не слишком сокращают!
Когда Дью узнал, что я комиксы рисую — поразился, а когда я рассказал, под какими именами мои картины по музеям и частным коллекциям развешаны — аж привстал.
— Да ты, — говорит, — если это правда, создавал человеческую культуру! То-то многие критики считают, что твои комиксы слишком хороши для такого низкого жанра…
— Почему, — говорю, — низкий? Я отношусь к комиксам точно так же, как к тем картинам. Мне нравится это делать, приятно. И людям, я замечаю, тоже нравится… И вообще — что значит «создавал человеческую культуру»? Культура у нас с вами вроде как общая. Кто знает, что еще мои сородичи сделали? Мы ведь связи друг с другом, можно сказать, не поддерживаем.
Он на этот счет здорово задумался. А я говорю, самым милым тоном:
— Мне так порисовать хочется, Дью. Вообще — подвигаться. Зачем меня держать, как бабочку на булавке? Мне от этого нездоровится.
Дью замялся, огорчился, отвернулся, говорит в стенку:
— Если я тебя отпущу, ты ведь не согласишься снова лечь?
— Конечно, — говорю. — А ты бы согласился?
— Так вот, меня и выгонят отсюда за это, — говорит. — Потерпи, я попытаюсь их уговорить.
А что мне оставалось, кроме терпения? Я иногда здорово злился на него, иногда надеялся, хоть и не особенно верил, что он мне поможет. Но, как я не злился, никогда не воспринимал его как еду. Мне было изрядно обидно, что я давлюсь холодной кровью из пластика, а вокруг рассекает добыча — но уж Дью я добычей не считал.
Порой хочется поговорить. А найти собеседника в стаде чрезвычайно мало шансов.
Когда процесс восстановления тканей пошел в нормальном темпе, мертвая кожа с меня сдиралась лоскутами, а то, что вычищалось изнутри, приходилось выблевывать. Дью, когда персонал лаборатории расползался по домам, приходил меня мыть — я совершенно не ожидал такого от человека. Когда он всовывал салфетку под мои кандалы, я нюхом чуял, как ему хочется их снять, но стадо ему не спустит. Я злился, конечно — но не до ненависти.
Ждал и терпел. Пока терпение не лопнуло.
С помощью Дью я через пару недель восстановился полностью — и стал замечать, что люди на меня глазеют совершенно по-хамски. Хопп. Этот все время старался причинить мне боль. Он предложил описать мою реакцию на электрошок, а когда Дью написал протест, собрался колоть меня какой-то обездвиживающей дрянью. И пожирал меня глазами, а несло от него такой добычей, что любо-дорого. А еще один из руководителей этого поганого проекта, профессор Гелл, тот самый, который хотел, чтобы меня уничтожили, когда закончат издеваться. Этот на мое тело имел виды. И как-то раз заявился вечером, как раз перед визитом Дью. Его, по-моему, в известность не ставили, он решил, что никто из людей мешать не будет.
Вот когда я перепугался до тоски. Когда Гелл начал меня хватать и объяснил, зачем, собственно, приперся. Я вдруг осознал, что совершенно беспомощен, и что ему ничего не помешает сделать-таки то, на что все остальные совершенно напрасно рассчитывали. Мне казалось, я умру от бессильной ярости и унижения. Я так ждал Дью — ты бы знал… Никогда и ничего так не ждал.
Но мне повезло. Гелл, когда увлекся особенно, наклонился — а у меня хоть и ломило все кости и судороги мучили, но позвоночник гнулся, как надо. Я только чуть-чуть промахнулся, укусил в плечо, а не в шею. Но он заорал, как резаный, а Дью, похоже, услышал издалека. Потому что я сам услышал, как он бежит по коридору, и дверь он, судя по звуку, распахнул ногой.
