Интеллигенция в тумане - [3]

Традиция посредствует между временем и вечностью, старым и новым и являет собой их подвижное единство. В полноценной традиции модернизация заключена, как плод в материнском чреве. Возможна ли модернизация без традиции? Я так не думаю. На мой взгляд, модернизируется именно традиция, а не что-то еще. Впрочем, роды нового могут происходить по-разному, поскольку инновационные возможности традиций, как уже было отмечено, не одинаковы. В архаических, «доосевых» традициях эти возможности значительно скромнее, нежели в зрелых, осевых, мировых традициях. Первым недостает сложности, они так и не вышли в пространство универсальных смыслов. Они не обогащены богословским и философско-рациональным инструментарием. У них скудный семантический и образно-символический арсенал. Кроме того, они остались «посюсторонними», то есть не сняли барьер магической чувственности, не вышли за пределы гравитационного поля природы, в то время как зрелые традиции, начиная где-то с середины первого тысячелетия до новой эры, осваивают еще и духовное, сверхприродное пространство.

Картина мира в зрелых традициях принципиально двойственна: кроме здешнего, есть также иное, трансцендентное, то, что постоянно указывает на несовершенство здешнего и понуждает его отвечать высшим требованиям. Эта сложная, противоречивая конструкция динамизирует жизнь традиции и резко повышает ее адаптивные способности. Появление осевых традиций выводит древнее человечество из тупика архаической повседневности, становящейся все более рутинной. Отныне человек не должен мириться со своим наличным бытием. Он должен постоянно перерастать себя. Именно тогда была найдена наиболее продуктивная формула человека: он есть то, что больше себя. Человеческое «я» осуществляется лишь на границе здешнего и иного. Или иначе и сильнее: только в Другом ты вполне находишь себя. Это парадокс и, следовательно, это близко к существу дела.

Как видим, традиция меняется и даже переживает революцию. Дальнейшее обновление истории продолжается в русле обновляющейся традиции. Из высоких традиций я остановлюсь на христианстве — не потому, что считаю его аутентичной традицией, традицией par excellence, но потому, что его история оптимально иллюстрирует мой тезис о модернизирующейся традиции.

Христианство — сложная религия, которую иные находят слишком сложной. В ней Бог опять же парадоксальным образом считается с человеком, с его свободной волей. Он ждет сознательного человеческого отклика на Свой призыв. Или вызов. Один богослов сравнил христианского Бога с нищим, просящим подаяния у запертой двери человеческой дущи, нищим, никогда не дерзающим ее, эту дверь, взломать. В христианстве мы слышим разговор Бога и человека, а не Божественный монолог. Точнее, не только монолог заповедей, не только Откровение. Христианство — диалогическая религия.

Парадоксализм христианства также в том, что Бог стал человеком, жил и был распят, как преступник. В том, что Он был обречен на позорную казнь. В том, что Он исчерпал человеческий удел до дна, до смерти. Только так, если следовать богословской мысли, могло произойти действительное Искупление — искупление человеческих грехов кровью Бога — «единого безгрешного». «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом», ни больше, ни меньше. Христианство, таким образом, еще и религия богочеловечества.

В своих наиболее глубоких основаниях христианство — религия личности и свободы. Многие ведут историю европейской личности именно с христианства, в то время как античность с ее своеобразным индивидуализмом видится им как предыстория личности, впрочем, необходимая предыстория (любопытно, что в эпоху античности не было термина для обозначения личности). Разумеется, интуиции личности и свободы были тесно вплетены в общий традициональный христианский комплекс, так что их не всегда можно разглядеть невооруженным глазом. Добавим сюда также то, что внешняя история средневекового христианства во многом отвечала авторитарно-клерикальному духу времени. Вспомним инквизицию, крестовые походы, охоту на ведьм...

И все же в целом история средневекового христианства свидетельствует о том, что оно являлось основным «прогрессором» этой эпохи: через него транслировались античные знания и античная культура; оно цивилизовало нравы, в частности, впервые в европейской истории оно осудило войну как явление, время от времени объявляя так называемый церковный мир. Ну и так далее.

Я бы различал историческое христианство и христианский религиозно-культурный проект, который лишь отчасти был воплощен в исторической ткани средневековья. История христианства во многом, хотя и не во всем — история постепенной реализации его проекта. Может быть, и сейчас история христианства не завершена.

Христианство — рискующая традиция. В том смысле, что оно дает человеку слишком много свободы и слишком полагается на его гипотетически добрую волю. Так, по крайней мере, кажется тем, кто смотрит на христианство извне, с платформы других, более строгих традиций. Иначе говоря, христианство в широком смысле этого слова либерально (от liber — свободный). А в историческом смысле — протолиберально. Его либеральная рисковость, помимо угрозы секуляризации, сообщает христианской истории особую скорость, которой не знали остальные мировые традиции. Современность, в которой мы сейчас живем, возникла именно на христианской почве — ни на какой другой. И уже оттуда она распространяется по миру — медленно и подчас мучительно трудно. Современность, в частности, либерализм — осевую идеологию современности — справедливо называют инобытием христианства.