Интеллигенция в тумане - [12]

Мы всегда чувствовали недостаток сдерживающих, нормативных начал. Россия — текучая страна с диффузной, неопределенной идентичностью. Не оттого, что мы такие уж плохие. Просто так легли карты, так распорядилась история: слишком велики наши пространства, слишком тонок слой размазанного по нему населения, слишком многообразна (в этнокультурном смысле) наша цивилизация. В этих условиях все силы уходят на обустройство, выживание, адаптацию, а не на работу души, не на ее собирание вокруг экзистенциального центра. «Широк человек, я б сузил», — это Достоевский сказал о нас, правильно почувствовав нашу основную проблему: вынесенность вовне, отсутствие рефлексии и внутренней формы. Слабость внутренней формы можно искупить только избытком формы внешней, задающейся у нас, прежде всего, властью. До 1917 года одним из источников социокультурной нормативности в России была также традиция. Но советский режим свел ее практически на нет. И нашим всем стала власть, воплощенная в государстве, — власть, а вовсе не Пушкин.

Но даже с этим можно было бы примириться, если бы наша властная, императивная, идущая сверху норма не воспринималась нами отчужденно, как не своя. Если бы она была внятна всем — и верхам, и низам. С пришествия варягов, создавших нашу государственность, и по сию пору власть у нас сама по себе, а мы сами по себе. Мы живем, над собою не чуя страны. С одной стороны, мы не можем позволить себе роскошь иметь слабое государство (убери его — и социальное тело начинает распадаться), с другой — это не наше государство. Это не наши чиновники. Это не наши право-, то есть левоохранительные органы. Все они живут преимущественно для себя. Наша власть напоминает Око в саге Толкиена. И мы бежим от нее в свою Хоббитанию личных, неформальных связей, в сферу конвенций, в свой родной, бытовой феодализм. А когда мы, не приведи Бог, теряем свою теплую человеческую среду, свой малый круг жизни — тех, кого мы любим и кому доверяем в этой холодной стране всеобщего недоверия — мы продолжаем убегать от власти еще дальше — в пьянство, в непроглядную ночь своей души, в суицид наконец. По нему мы, кстати, вторые в мире — почему-то после Литвы. Только в отдельности от власти мы чувствуем себя самими собой. Только там мы можем не притворяться и не лгать.

В отсутствие полноценной, полной нормы личные отношения, то бишь конвенции, становятся для нас чем-то совершенно особым, я бы сказал, задушевным. Этим, я думаю, мы, нынешние, отличаемся и от Запада, и от Востока. Прежде мы все же, скорее, походили на остальных: до коллективизации большинство из нас жили еще в лоне традиции, затем — до 1970-х годов — ее заменила советская социальная мифология, в которую верило, вероятно, большинство. А вот с 70-х начинается закат советской цивилизации, которому сопутствует настоящий декаданс — крушение социалистической веры и уход населения в быт, пьянство и социальную апатию. Интеллигенция уходит от советской нормы по-своему: в катакомбы альтернативной культуры, в эзопов язык, в историю средних веков, в самиздат, в эзотерику и религию. В это десятилетие заново рождается наша частная жизнь — во многом смешная и уродливая, лишенная гражданской прививки, подлинного приватного начала и социальной энергетики. Но какая уж есть. С 70-х Россия отдыхает от своего XX века, превращаясь в уставшую страну.

Первая половина 80-х годов продолжает эту линию: наряду с мало что уже говорящей нам внешней, государственной нормативностью плетутся локальные сети общения — но вяло, без каких бы то ни было видимых результатов. Один за другим на кремлевской сцене умирают последние генсеки. Мы осоловело ждем окончания спектакля и идем спать. А наутро Перестройка.

Она, казалось бы, должна была пробудить все живые силы общества. Наверное, она так и сделала. Я помню, как захватывающе интересно было жить на рубеже 80–90-х и чуть дальше. Да только сил этих хватило лишь на то, чтобы остановить путч 1991 года. Для большего, например, для создания гражданского общества — их оказалось явно недостаточно. Однако, когда государство самоустранилось из экономической и отчасти внутриполитической жизни и встал вопрос об элементарном выживании людей, запустились все же процессы самоорганизации. Один из примеров — «челноки». Но большая часть примеров самоорганизации — в активе бандитов, оказавшихся самой волевой, самой активной частью народа. Они не только убивали, грабили и приватизировали — они собирали распадающуюся Россию на среднем и низовом уровнях, формируя большие и маленькие кланы и сообщества. Добавим сюда, что многие из них вместо того, чтобы сидеть в тюрьме, сидели в Госдуме, что дополнительно способствовало успеху великой криминальной революции 90-х, создавшей свой, временный порядок, позволивший нам перетерпеть, пересидеть эти годы. Или я кощунствую? А может быть, просто ошибаюсь? Это всего лишь предположение, не больше. Если оно справедливо, то вот фантазия, она же шутка: когда-нибудь в одном из окраинных районов большого российского города, скажем, в Люберцах, мы увидим памятник неизвестному бандиту 1990-х с надписью: «От благодарной России».