Интеграл похож на саксофон - [78]

Однако большая борьба была еще впереди, а пока мы рядовым эстрадным коллективом Читинской филармонии катили по просторам СССР гастрольным маршрутом, который мы окрестили «Дранг нах Остен». Скорее всего, так окрестил его я. Сработал условный рефлекс на холод и незащищенность.

Еще в Североморске, зимой, в казарме, где царил устав, а все личное подавлено, спасением моим и малым мирком был фанерный чемодан-сундук, который я не помню у кого выменял. Его можно было взять в каптерке, положить себе на колени и воображать, что сидишь за письменным столом. На просторный бок сундука хорошо ложились книги, листы бумаги, которые манили в свое неисписанное пространство. За таким столом удавалось делать то, что в домашнем удобстве и тепле не получилось бы. Например, учить немецкий язык.

Тогда я смутно осознал, что всякий Левенштейн должен хотя бы понимать смысл своей фамилии. Много лет спустя, уже в нулевые годы, мы предприняли поездку по Германии и отыскали к северу от Штутгарта древний город-крепость Лёвенштайн, основанный в 1123 году (на 24 года раньше Москвы), центр винодельческого района.

Некоторые слова в немецком учебнике поражали звукорядом, они звучали независимо от своего словарного смысла. Выражение «одну минуточку» немцы семантически решиличерез моргание — einen Augenblick. Прочитав вслух эти упругие и жестокие звуки, я тут же вообразил себе эсэсовского офицера со стеком, в блестящих сапогах и безупречном мундире, руководящего расстрелом партизан. «Einen Augenblick!!!» — кричит он голосом бесноватого фюрера, и ему вторит пулеметная очередь: ра-та-та-та-та…

Всякий концерт в финале — это общий поклон, иногда многократный, но обязательно совместный, синхронный. Лучше всего получается по команде. Команду эту обычно давал я, стоя позади гитаристов-вокалистов в ряду с духовыми «дудками»: «Три, четыре!». Потом, под влиянием холодов и воспоминаний об изучении немецкого, я задействовал воображаемого эсэсовца. «Einen Augenblick!» — говорил я негромко, но твердо, и былинные русские молодцы в едином немецком поклоне отвечали: «Jawohl!»

Гитарные ансамбли в 1970 году были в новинку, билеты на наши концерты всегда распродавались полностью, и местные филармонии, желая поправить дела, заделывали второй концерт. Бывало и по три концерта — в 4, 6 и 8 вечера. Рекорд поставили в Чебоксарах — 5 концертов в день, помню, первый начинался в 11 утра.

Попробуйте как-нибудь спеть 50 или 60 песен подряд во весь голос, а потом повторить этот эксперимент еще, еще и еще. Возможно, природа оделила вас мощными связками и это испытание вам будет нипочем, но у наших вокалистов такая нагрузка в сочетании с неизбежными простудами и неустроенностью жизни в отрыве от близких вызывала профессиональную болезнь — несмыкание связок. Артисты сипели, жаловались на боль в горле. Приходилось отменять концерты.

В Новосибирске сломался наш первый тенор, Володя Кириллов. В Ленинграде у него осталась молодая жена, балерина Малого оперного театра, он очень скучал, бегал ей звонить, но от этих разговоров еще глубже уходил в тоску.

Володя панически, бесконтрольно боялся зубных врачей. Где-нибудь в Америке его, наверное, лечили бы под общим наркозом. С годами он научился улыбаться-смеяться, натягивая верхнюю губу, чтобы закрыть изъеденный кариесом дентин от посторонних взоров. Голос у Володи был божественный, природный лирический, льющийся, но рот — совсем плохой. Может быть, поэтому он сильнее других был подвержен ангине.

На длительных гастролях и в автономном плавании подводной лодки есть общее — предел, за которым не выдерживает психика. На подлодке официальным рубежом считались 45 суток, на гастролях чувствительные артисты, по моим наблюдениям, начинали выходить из строя после 28 дней. Новосибирск пришелся на 28-е сутки.

В промерзшем насквозь городе советской депрессивной архитектуры предоставленные сами себе (Гильбо куда-то надолго исчез), без дела, «Добры молодцы» крепко закручинились. Разговоры о темных махинациях нашего директора ходили давно, хотя бы потому, что мы регулярно подписывали пустые платежные ведомости, которые Гильбо заполнял потом настоящими, но неизвестными нам цифрами. Но и это было не главное.

Все понимали, что из Читы надо уходить. До нас дошел слух, что директор Омской филармонии Юровский после нашего концерта тепло отзывался о «Молодцах» на всесоюзной планерке. Дошел и другой слух, что министр культуры Фурцева зовет его в Москву стать директором Росконцерта.

На импровизированном собрании решили: мне надо лететь в Омск, встретиться с Юровским, прощупать почву, а после этого смотаться в Читу и выяснить у директора филармонии, какие у нас ставки, то есть сколько денег полагается нам за концерт. Я достал из чемодана припасенный на всякий случай французский костюм цвета «наваринского дыма с пламенем» и полетел в Омск.

Неожиданный приезд руководителя «Добрых молодцев» вызвал у Юровского сдержанное любопытство. Он принял меня, усадил на стул напротив и тут же совершенно обо мне забыл. Забыл намеренно, демонстративно. Мол, посиди, подумай, пока я делами занимаюсь.