Интеграл похож на саксофон - [21]

Мой саксофон вел себя как норовистая лошадь, которая стремится скинуть с себя седока, — мундштук, крупно вибрируя, больно бил по зубам, верхние ноты срывались, нижние вообще не брались. «Наверное, не кроет», — сказали опытные люди. Слова «кроет», «не кроет» стали для меня формулой жизни. Музыкант, нажимая на клапан, закрывает отверстие на корпусе, воздушный столб внутри саксофона становится длиннее, а производимая им нота — ниже. Если клапан по старости, изношенности или из-за деформации перекрывает отверстие неплотно, происходит утечка воздуха, нота звучит тускло или неуверенно, а то и вовсе не берется. Тогда говорят: «сакс не кроет».

В любой современной стране, в том числе и в России, сейчас проблема решается просто — инструмент везут мастеру, он снимает клапана, меняет на них подушки, проверяет стальные игольчатые пружины, всякие винтики и пробочки, которые смягчают железный звук механизма, и саксофон обретает новую жизнь.

В 1959 году в Ленинграде починкой духовых, в том числе и саксофонов, занимались государственные мастерские, которые, как и вся страна, выполняли «пятилетку в 4 года». Говорили, что часам к 11 утра трезвого мастера было уже не найти. Везти туда свой антикварно-исторический саксофон я не решился. Начались собственные изыскания.

В темной комнате в раструб саксофона опускали электрическую лампочку на проводе, при тщательном разглядывании видно было, из какой щелки идет свет. Неплохой результат давала также «копирка», которую подсовывали под клапан с белым листом бумаги, так что при нажатии прорисовывался круг, по неоднородности которого можно было определить, где не кроет.

МУЗВЗВОД. КУРСАНТ ПАРАХУДА

Мою койку в музвзводе определили у самого окна, которое мы держали открытым днем и ночью, летом и зимой. В нашем кубрике почти все закалялись, спали голыми под простыней, позволяя себе тонкое казенное одеяло разве что в лютые морозы. Я сразу заявил, что я человек худой, мерзну, поэтому туба, баритон и второй тромбон отдавали мне свои одеяла, а в холода я просил еще и шинели — их на меня наваливали горой. Помню, однажды ночью была вьюга, и утром я проснулся под большим сугробом, который намело с улицы.

Не я один был такой мерзляк, в противоположном углу спал курсант Парахуда. Он был человеком в годах, к тому времени женат на скрипачке из Ленинградского филармонического оркестра, которая подарила супругу блестящую золотом трубу. Парахуда с большим чувством и напряжением амбушюра[2] частенько играл на ней марш из оперы «Аида», будучи одетым даже в летнюю жару в белые кальсоны с завязками и зимнюю шапку с опущенными ушами.

Свою историю Парахуда пересказывал охотно, по многу раз. По окончании средней мореходки, где он выучился на метеоролога, Парахуду с тремя другими выпускниками отправили в экспедицию на буксир, ошвартованный в глубинке, на одном из притоков Дона, однако либо забыли, либо не смогли доставить туда топливо. Паровое судно, когда котел на нем работает, — почти живое существо, железные перекрытия стен дышат теплом, из душа льется нескончаемая горячая вода, но это же судно становится железной гробницей, если его не топить.

Трем выпускникам пришлось зимовать на промерзшей железной посудине. После командировки у одного вывалились все зубы, другой полностью облысел, а наш Парахуда сильно простудил себе мочевой пузырь и к моменту моего с ним знакомства никогда, даже в зной, не расставался ни с кальсонами, ни с шапкой.

КУРСАНТ СЕЛИЩЕВ

За дверями музвзвода, несколькими ступенями ниже по этажу ходили приятели, с которыми я провел два года в одном кубрике. На площадке перед туалетом по вечерам махал полупудовыми гантелями неистовый Володя Селищев. Всех проходивших мимо он просил подержать руку с открытой ладонью, предупреждая, что ударит и что руку можно убрать, если успеешь, конечно. Володя бил с такой резкостью, что это не удавалось никому.

Он родился в Сибири, на острове Ольхон, самоучкой одолел пять иностранных языков и жил в состоянии постоянного восторга. Однажды, зайдя в кубрик, я увидел, как он нервно ходит из угла в угол, затягиваясь коротким бычком, а Валя Бочагов, славный малый, наделенный совершенно неандертальской внешностью, декламирует что-то из Рембо. «Представляешь, — сказал мне Володя с жаром, — из такого мурла французские слова вылетают!»

Володя презирал деньги и, когда они у него появлялись, тут же тратил. Вернее, раздавал долги и через день-другой снова начинал обхаживать своих кредиторов, добиваясь займа. Он просил, уговаривал, угрожал, льстил, используя все приемы, какие только мог придумать. В этом были его усилия, его труд, поэтому полученные деньги он рассматривал как честный заработок и тратил их с легкостью.

По выходным Володя набирал группу таких же как он культуристов, и они отправлялись на танцы, обычно в ДК Кирова на Васильевском острове. Перед танцами все богатыри покупали себе по маленькой водке, которую надлежало выпить без закуски, «винтом», вливая в горло так, чтобы кадык не двигался. По этому поводу тоже велись пространные теоретические беседы.

На танцах они искали ратного подвига, и если удавалось завязать драку, вся пятерка вставала спиной к стене и четкими ударами вырубала ряды противника. Однажды в разгар битвы перед бойцами появился наряд курсантов во главе с офицером. Не замечая погон и глядя только в цель, на подковообразно изогнутое corpus mandibulae, Володя отточенным ударом убрал и офицера.