Интеграл похож на саксофон - [14]

Музыкант похож на обыкновенного человека, порой он совершенно от него неотличим, но для меня музыкант — принципиально иное существо. Хрюкает ли он в обширный мундштук тубы, стараясь выдуть из нее сочный басовитый звук, тужится ли на трубе или кларнете, либо мелкой дробью рассыпается по барабанной шкуре — он влеком неясной мечтой об идеальном звуке, который лишь проступает из тумана его воображения. Он, быть может, слышал этот звук в концертном зале, на пластинке или по какому-нибудь «голосу», но звук этот задел его, зацепил, заставил душу томиться желанием извлечь из своего инструмента нечто похожее. И вот, встав в углу, чтобы лучше слышать себя, он с устремленным в пространство взором напрягает легкие и губы, шевелит пальцами, извлекая рулады. В его занятии нет выгоды, самохвальства, позы, им движет только одно — любовь к звуку, поиск его красоты. Найденный однажды звук будет как прекрасный аромат; ему не нужны ни слова, ни пояснения, поскольку он выше слов и живет на уровне чистой, не изреченной еще мысли. К идеалу можно приблизиться, но достичь его невозможно, поэтому поиск звука у музыканта продолжается всю жизнь. Порой ему кажется, что дело не в нем самом, а в инструменте, мундштуке, трости или качестве навивки струн, он ведет бесконечные разговоры о марках саксофонов или труб, на которых играют звезды, горестно приговаривая: конечно, «Сельмер» — это тебе не «Вельткланг».

Двенадцать лет спустя так же, в поисках звука, я зашел к знакомому саксофонисту Сергею Герасимову. Серега точил мундштуки. На каком-то номерном военном предприятии ему делали болванки из колокольной бронзы, а он доводил их вручную, снимая стружку шабером. Посреди комнаты на подставке стоял его тенор. Серега в глубокой задумчивости разглядывал мундштук, поворачивая его в свете окна, что-то бормотал себе под нос. Потом он устремлялся к рабочему столу, прицеливался, острым краем заточенного напильника выскребал изнутри нечто невидимое глазом, после чего прилаживал трость на зажиме и выдувал звук.

Казалось, что в тот момент все органы чувств Сереги были направлены на одно, его зрение и обоняние, вкус и осязание перестали делать положенное имприродой и лишь помогали слуху понять глубину и тайну того, что вылетало из раструба. «Колокольчика мало, — сказал он твердо, — земля есть, земли больше не надо, а вот колокольчика надо добавить. И, пожалуй, асфальта». Лицо Сереги приняло мечтальное выражение.

«Локджо Дэвиса слышал? Вот у кого асфальт! Звук прямо дымится!» Я неопределенно покачал головой, было ясно, что в моем музыковедении были серьезные пробелы. «А Колтрейн?» — осторожно спросил я. «Колтрейн это ртуть! — с неожиданной свирепостью заявил Серега. — С бронзой!»

Далее наш разговор все более напоминал беседу двух гоголевских мужиков, оценивавших достоинства колеса чичиковской брички и рассуждавших, доедет ли это колесо до Москвы. Мы говорили про «песок» Сэма Бутеры, «войлок» Пола Гонзалеса и «поющий бамбук» Пола Дезмонда.

От Серегиного идеализма отдавало юностью, пионерским костром.

— Чего бы ты хотел добиться, какая у тебя мечта? — спросил я Серегу, как в отряде. Он расплылся в счастливой улыбке.

— Я хотел бы сделать такой мундштук, — сказал он, — чтобы я ехал на машине, высунув его в окно, а сзади бежал бы Стэн Гетц и кричал: «Продай!!!»

В музвзводе для меня началась жизнь вольная, сладкая, без построений и поверок. Я каждый день занимался на кларнете, и вскоре дядя Коля вручил мне потертый черный футляр, в котором лежал старинный тенор-саксофон. На раструбе с гравированными виньетками шли буквы — поначалу их было не разобрать, поскольку сделаны они рукой французского мастера, стремившегося к своей вычурной красоте, и в этом стремлении он почти век спустя был уже не понятен глазу, травмированному кумачом советского агитпропа.

Потом у окна на солнце я разглядел цифру 1877 и еле заметные буквы Adolphe Sax. Вот это да! Мой первый саксофон оказался одним из первых инструментов, сделанных в мастерских самого маэстро, который родил его в муках и дал ему свое имя.

ТРУДНАЯ СУДЬБА САКСОФОНА

То, что у советской власти с саксофоном отношения не сложились, было известно всем. Партийный вождь Андрей Жданов, сам не чуждый музыке, однажды в идеологическом порыве ассоциировал саксофон с финским ножом, выделив его из всего многообразия духовых, смычковых, щипковых, клавишных и ударных. Почему именно этот инструмент, в виде изогнутой латунной трубы с клапанами, с его точки зрения, всего на один шаг отстоял от холодного оружия блатных?

Легко теперь, из свободного и безопасного времени, издеваться над товарищем Ждановым (которого народ и помнит-то за эту цитату да за нападки на Ахматову и Зощенко), но он изрек такое не по глупости или недостатку образования. Жданов был политиком сталинской школы и случайных слов не говорил. Быть может, это была фрейдистская оговорка, и в своей обличительной филиппике партия ненароком выдала мучившие ее страхи, сталкивавшие саксофон во что-то низкое, растленное и потенциально преступное.

Эта фраза, прочно вошедшая в народный лексикон, до сих пор выскакивает то там, то сям, как черт из коробочки. Она малым зеркальцем отразила сталинскую паранойю по отношению ко всему иностранному, охватившую Отца народов после войны. Любой контакт с заграницей мог окончиться лагерным сроком, а женщины, имевшие несчастье полюбить иностранца, вместо того чтобы идти под венец, шли по этапу.