Институтки. Тайны жизни воспитанниц - [48]
– Ах, Люда… я чувствовала!
Девочки смолкли. Надя глядела в сад и снова теряла чувство действительности: и сад, и луна, и блуждавшие тени казались ей сказкой, но не такой, которую рассказывают, а которую переживают во сне. Людочка нахмурилась; ей хотелось совсем о другом говорить с подругой.
– Ты когда писала Андрюше? – спросила она, беря Франк за руку.
– Дусе? Я буду писать завтра. У тебя есть симпатические чернила?
– Есть, я всегда беру их для этих писем, да только теперь тебе зачем? Ты пиши завтра в саду, когда Нот уйдет завтракать, а после обеда я отпрошусь в гостиный двор и сама опущу письмо. Как ты думаешь, когда он приедет?
Франк вдруг вскочила с подоконника и схватила Люду за голову.
– Он приедет, он приедет, – пела она тихонько, – он приедет к сентябрю и навсегда; Андрюша переводится на службу в Петербург, мне это сказала вчера мама, он писал ей.
Людочка громко рассмеялась и начала целовать Франк.
– Кто это хохочет и спать не дает? – заворчала Бульдожка. – Это очень глупо!
Франк и Людочке вдруг стало очень смешно, они уткнулись в подушку на пустой кровати и хохотали как безумные.
Был утомительно жаркий летний день, и, несмотря на запрещение качаться на «гигантах» до о беда, первый класс, воспользовавшись отсутствием Кильки, бросился на качели.
Ирочка Говорова, хорошенькая брюнетка, с замечательно толстой и длинной косой, была особенно весела; она перетягивала всех, кто хотел, то есть подпускала вниз свою веревку и тот, кто был наверху, летал особенно легко и высоко. Когда дежурный солдат, седой Савелий, появился на каменном крыльце института и, подняв высоко руку, три раза ударил в огромный колокол, Ирочка сбросила с себя лямку и раньше, чем на площадку стеклись все классы, влетела в галерею и, схватив свою кружку холодного молока, выпила ее до дна. За завтраком с Ирочкой сделалось дурно, она побледнела, ее начало трясти, в два часа ее отправили в лазарет, затем в класс проникли какие-то лихорадочные слухи; шепотом передавали, что Ирочке хуже, что у нее холера. Килька три раза бегала в лазарет, и к вечеру, не успела она привести класс в дортуар, как ее потребовали к Maman. Девочки, обрадовавшись отсутствию классной дамы, шалили. Бульдожка, вспенив мыло, достала откуда-то соломинку, пускала мыльные пузыри и любовалась перламутровым отливом, который им придавал свет лампы. Евграфова, намылив руки, гонялась за Петровой, громко напевая:
– Да полно вам, барышни, – крикнула, не выдержав, рыжая Паша, – молитесь лучше за упокой души рабы Божьей Ирины, ведь барышня Говорова-то скончалась…
Встреча с родными. 1900-е гг. Встречи с родственниками были ограничены четырьмя часами в неделю (двумя приемными днями)
Минуту в дортуаре царила полная тишина, казалось, смерть распростерла свои крылья и дохнула холодом на юных девушек, полных здоровья и силы. Затем все разразились бурным отчаянием.
Ирочка умерла! Ирочка, такая здоровая, веселая, ласковая!.. Ирочка, хохотавшая сегодня на весь сад, перетягивавшая всех на «гигантах»?… Не может быть! Разве так быстро умирают? Значит, сегодня Ирочка, завтра другая, третья… Девочки кричали, громко перебивали друг друга, почти все плакали, некоторые молились.
– Паша, миленькая, ты наверняка знаешь, что она умерла?
– Знаю, барышня, потому что они были из моего дортуара, так меня приставили обмывать их.
– И ты обмывала? – девочки отшатнулись и со страхом глядели на ее руки.
– А то как же, разве я дам другим? Они были «моей барышней»… и мертвая-то барышня как живая, беленькая такая, а волосы, что вороново крыло, как положили в гроб, так по обе стороны, как покрывало, до самых ног лежат…
– Ее уже и в гроб положили?
– Да, они померли в обед, в четыре часа, а в семь их уже в гроб положили… – Паша заплакала, за нею зарыдал и весь класс.
Смерть вообще была редким явлением в институте. За два-три года умирали не больше одной, а тут так страшно, неожиданно была вырвана из жизни взрослая, здоровая девушка. Смерть казалась каким-то страшным насилием. И девочки рыдали не только от жалости к подруге, но и от страха перед неведомой, грозной силой.
– Со святыми упокой душу рабы Твоея, иде же несть ни болезнь, ни печаль, ни плач, ни воздыхания… – запела громко Салопова, став на колени и подняв руки вверх.
За нею и другие девочки бросились на колени и хором дрожащими голосами подхватили молитву.
Надя Франк упала на кровать лицом в подушку и, заткнув уши, судорожно рыдала.
– Молчать! – крикнула на весь дортуар Шкот. – Молчать, сумасшедшие! Салопова, не сметь юродствовать!
Авторитетный, здравый голос отрезвил девочек, как струя свежего воздуха, разогнал кошмар. Они повскакали с колен и начали раздеваться. Салопова уткнулась головой в пол и продолжала молиться тихо.
– Франк, перестань, перестань, опомнись… – говорила Шкот, ласково отрывая ее лицо от подушки. – Иди ко мне!
– Ах, Шкот, Шкот, ведь мы все умрем, все – и я, и вы, и мама, и Андрюша, и Кадошка, все, все, кто только живет, как это страшно!
– Да, но ни ты, ни я, ни Андрюша, ни твой Кадошка – никто не будет знать заранее, когда именно, и потому, если тебе, например, суждено умереть лет восьмидесяти, то ты слишком рано начала оплакивать себя. Ирочку жаль, очень жаль, но она сама виновата, вся в поту, запыхавшись, выпила холодного молока, у нее сделалось, говорят, острое воспаление. Ну, молчи, иди ко мне, сегодня я буду рассказывать тебе сказки, хочешь? – и Шкот увела к себе уже тихо всхлипывавшую девочку.
