Институт репродукции - [14]

– Ага, для полноты картины ты сюда еще и Брема приплети— про крокодилицу, например, льющую слюну над своими яичками, дескать вот, вот, сейчас деточки-то повылупятся – и то-то я славно подзакушу! А уж что гуппи у меня в аквариуме вытворяют – ну я вообще молчу! Но мне-то что до этого?! По мне, пусть хоть весь мир с ума сойдет, я остаюсь при своем мнении. Меня все это не касается. Я – это я.

– Да как то есть не касается?! «Я человек, и ничто звериное мне не чуждо.»

– А если мне, например, как раз чуждо, тогда что?

– Ой ли? Че-то мне подсказывает, что ежели кому, например, звериное чуждо, от того абортов никто делать не станет. Поскольку он, видимо, и не человек даже, а типа как бы бесплотный ангел.. Не выпендривайся, такой же ты человек, как все.

Костя резко сел на своей раскладушке, – пружины взвизгнули, как обиженный щенок, потянулся всем телом, так что захрустели суставы. Согнул ноги в коленях, уперся в них подбородком..

– Понимаешь, Серый, тогда все вообще не имеет никакого смысла!

– Открытие сделал! Коперник, блин! Между прочим, музон иногда менять надо. Я сам тут у тебя за полчаса чуть не поседел! Это ж и вправду умом рехнуться можно – если гонять взад-вперед по сто часов допотопный «Гр. обешник» с Янкой!!!

На всю мансарду и на десять окрестных крыш проникновенно звенело Янкино «Печаль моя светла»:

– Я- аа повторяю вновь и вновь и снова-а, никто не знает как же мне хуево-о-о! И телевизор с потолка свисает, и как хуево мне никто не зна-ает!

Равнодушно, не отрывая глаз от постера на стене (засиженная мухами голая китаянка, цветастым веером прикрывающая область бикини. На веере ярко-красные маки с угольно-черными сердцевинами, в частую полосочку плиссе, на солнечно-желтом фоне) Костя процедил:

– Ну, выключи ее, что ли.

Во внезапно наступившей тишине стал отчетливо различим звон мух, роящихся под потолком вокруг голой стоваттной лампочки.

– Нет, ну ты попробуй хоть раз на минутку отвлечься от личных амбиций. А что ей по-твоему оставалось делать? Рожать в семнадцать лет, с недооконченной средней школой? Да еще девице из такой семьи, с таким не хило вырисовывающимся будущим. Это ж не то что девки из нашей дворовой девятилетки, которым ничего, кроме ПТУ не светит. Им-то можно за ради разнообразия и родить. Но она-то зачем должна была из-за этого твоего ребенка себе жизнь ломать?

– По-моему, ясно зачем. Онажемать.

– Какая еще мать к ебеням?! Сопливая девчонка, школьница! Да ты и сам, извини меня, не лучше. И вот из-за какого-то, никому из вас в сущности ненужного ребенка все бросать псу под хвост?! Не, ну ты нормальный человек иди где?…

– Серега-солнце, выгляни в оконце – скажи, сидят там старушки на лавочке?

– Ну, сидят. – Сергей недоуменно перегнулся через подоконник. Зажмурился – солнце, хоть и предзакатное уже, шибануло прямо по глазам.

– А как ты думаешь, нужны они кому-нибудь, или нет?

– В смысле?

– В прямом. Вот ты вдумайся: большинство этих околоподъездных бабушек давным-давно никому уже ни зачем не нужны. Ни детям, ни внукам, ни даже самим себе. Все ждут-не дождутся, когда ж они, наконец, помрут, и освободят жилплощадь. Однако тебе, Серж, вряд ли показалось бы моральным и нравственным начать регулярный отстрел таких вот абсолютно лишних старушек. И ведь даже технически это несложно – сажаешь где-нибудь неподалеку на крышу снайпера, и он тебе шлеп-шлеп по старушке в день. Тихо, гуманно и аккуратно

– Ну, ты и загнул!

– А что? Скажешь, плохая аналогия? И ведь согласись, старушки-то эти, прямо скажем, свое уже отжили, а у моего ребенка, никогда ничего не было и никогда уже ничего и не будет. Меня, – тут Костя резко развернулся на кровати к другу лицом, и вперив в него безумный какой-то, горящий фанатическим огнем взгляд, с надрывом, кошачьим мявом каким-то, провыл: – Меня это, если хочешь знать, бесит больше всего – ну, что ничего, никогда… Что я его не знал никогда, а теперь уж и не узнаю! Каким он был, мой ребенок, на кого был похож, какого цвета у него глаза были, ну, или там, волосы. Не узнаю даже мальчик он был, или девочка. И что он был… мог быть… за человек. Вообще ничего про него не узнаю! Ни даже поговорю с ним никогда! Словно началось что-то такое – и сразу вдруг обрыв, тьма, могила. И ничего ж не сделаешь, хоть башкою об стенку бейся… И к тому же я сам вроде как получаюсь во всем виноват. Ну, ясно тебе хоть что-нибудь?! – и, уже сникая, на полтона ниже – Ты прости, оно все как-то у меня… не до конца еще… вербализовалось.

И, уже отворачиваясь к стене, накрываясь с головой клетчатым одеялом, совсем еле слышно:

– Знаешь, у меня, с тех пор как она сказала, все время такое чувство, точно кто-то близкий умер. И ведь с одной стороны посмотреть – это в самом деле так и есть. А с другой стороны – смешно, конечно. И правда ведь, такое чуть ли не каждый день, и чуть не со всеми на свете случается. Но это никак почему-то не утешает.

– Хм. Честно тебе скажу, мне не смешно. Правда. Хотя сам я на такую силу и чистоту чувств явно не способен. Что и говорить глубокий подход! Снимаю шляпу, старик, сто раз снимаю шляпу! Но согласись, что с таким подходом… Ну, чтобы уж быть перед собой до самого конца честным… Надо, как бы тебе сказать либо вообще ни с кем никогда не трахаться, либо самому этих детей потом носить и рожать. А то, знаешь, как-то не совсем комильфо. Потомства жаждешь ты, носить девять месяцев, фигуру гробить и рожать потом в муках почему-то ей. Причем не испытывая ко всему этому никакой даже самомалейшей тяги. Этакое, типа, изнасилование в извращенной форме. А ты станешь рядышком похаживать, со стороны смотреть, сочувствовать да поддерживать. Ну ясно, не самому же тебе рожать? Ты ж все-таки у нас не совсем еще псих?! Хотя науке, отметим в скобках, такое нынче вполне по силам. Че молчишь-то, Костян? Прав я, или нет?