Инстинкт № пять - [71]

— Борьба героев с текстом, — добавил я, — где все уже описано загодя, всегда безнадежное дело…

— Угу, — кивнул мой спутник и вдруг постучал по мутному стеклу того невзрачного коробка, на углу которого мы так долго стояли, и сделал мне знак: загляни-ка туда, только тихо.

Я заглянул в грязное оконце и увидел примитивную кузницу, где подковывали лошадей ипподрома… Горн, наковальню, у которой возился какой-то горбун с закопченным лицом. Он вертел в щипцах раскаленную подкову и постукивал по багровой полосе молотом.

— Это Гефест, — пьяно зевнул Гипнос. — Он совсем оглох и ничего не слышит. А там…

Я увидел спящую на голом столе, головой на руке, неопрятную бабу.

— Это Афродита.

— Венера! Богиня любви, — вскрикнул я против воли.

— Да. И жена Гефеста… Почти спилась… Афроди-та-а-а-а… — протянул он с мечтательной грустцой юности.

Словно бы услышав наш шепот сквозь шорох дождя, Афродита подняла мятое лицо, и я увидел потухшие глаза цвета мочи на запьянцовском сизом лице старой вакханки.

— …рожденная из пены морской у острова Крит…

И вдруг — ожог! Под потолком жалкой кузни пролетел голый перепачканный сажей малыш с тусклыми золотыми крыльями за спиной. Эрот! В одной руке он держал маленький лук, в другой — баночку «Пепси».

Но я ничем не выдал себя: в конце концов, сегодня я крепко выпил и развинтился на поворотах.

Мимо нас прошел усталый жокей с глазами сатира. Он вел под уздцы мокрую лошадь с походкой Пегаса…

— А ты как уцелел в этой каше, Гипнос?

— Очень просто. Однажды Аид дал хорошего пинка Церберу, в снах которого я так долго мечтал, и я проснулся в психушке. Моя кровать была у самой двери, а твоя, Гермес, у окна, как и положено старшему богу.

Мы стали прощаться.

Казалось бы, все. Казалось бы, чаша полна с лихвой и давно перелита виночерпием, казалось бы, меня уже ничем нельзя потрясти… Как вдруг уже напоследок мой Гипнос внезапно наклонился к земле — тсс! — и с натугой оттащил в сторону брошенную ржавую батарею центрального отопления. Моим глазам открылась неглубокая яма, что-то вроде норы хорька.

— Вот все, что осталось от олимпийских времен.

Я неосторожно заглянул в яму, и душа моя обдалась волной священного ужаса. С огромной высоты я увидел очертания гористой местности, уступами нисходящей к мрачной долине. Впечатление бездны было так реально, что я невольно вцепился рукой в плечо Гипноса. Я узнал эту местность. Еще бы! Сколько раз я спускался сюда по воздуху, сопровождая тень умершего эллина и увещевая ее плач целительными словами. За легкими пятнами вечерних перистых облаков виднелись контуры преисподней, отвесные склоны Аида, сходящие в печальный полумрак к четырем рекам подземного царства. О, я жадно и легко узнавал четырехугольник траурных муаровых лент: Ахеронт, Пирифлеготон, Стикс и Коцит. Ахеронт, как всегда, был накрыт легким низким туманом, Пирифлеготон отливал жидким огнем, но не пламени жизни, не желтым лоском горящей сосны, а багровым закатом тлеющих углей. Стикс привычно мерцал белизной льда, а над тусклой лентой Коцита стлался бурый дымок торфяной гари.

Шатаясь, как пьяный, не в силах оторвать свой взгляд от античного ада, держась за плечо Гипноса, я стоял над краем бездны и одновременно все глубже и глубже по широкой спирали спускался вниз, озаряя полумрак вечной печали золотым сиянием кадуцея, который крепко сжимал в правой руке. Вот уже хорошо видна священная роща черных тополей, роща плачущих вдов у каменистого спуска к Ахеронту, к реке воздыханий. Обычно она была полна теней, потоком сходящих к последней переправе. Сегодня она пуста! И душа моя облилась ужасом: неужели ад пуст?

Пролетев над вершинами черных тополей, я увидел одинокую барку Харона, причаленную к берегу. Сама лодка тоже была пуста. В осевшей корме плескалась вода, в которой остро просвечивала груда медных навлонов — плата за переезд, которую клали усопшему под язык. Тут же — позеленевший от водного мха шест Харона, он тоже на дне! Стрелой паники промчавшись над зябкими холодными волнами к воротам Аида, я круто взмыл вверх, чтобы окинуть с высоты одним взглядом панораму античного ада. Ни одной души! Смутный туман над асфоделевым лугом. Его гробовой бархат пуст, гол и нем. Мертвое сияние амфитеатра Элизиума — ступени и сиденья из камня, поросшие травою забвения. И наконец, черные окна Эреба, дворца Аида! Там прячется угольная ночь! А как прежде сиял жарким багрянцем его грозный кристалл, как кипели там мрачные зарницы рубинового пламени!

Я поднял голову — окрестности горы уступами мрака уходили вверх. Я прислушался. Ад безмолвствовал.

В полном смятении чувств я устремился в самый центр преисподней, к жерлу Тартара. Здесь тоже царила летняя ночь, и я, пролетая над ровными водами Леты, кольцующей кратер, увидел в гладкой чернильной воде отражения звезд. И, спустившись вниз, на лету пробороздил ногой стремительным росчерком золотых талариев смолистую воду смерти, оставляя за собой треугольный косяк сверкающих брызг, отлитых из агатовой ртути. Я видел, как капли взлетают вверх, но не слышал ни единого звука. Ад был абсолютно беззвучен!

А вот и само жерло стоужасного Тартара — идеальный конус возмездия, уходящий воронкой в центр земли. Я не видел ни одного язычка пламени там, где раньше жар обжигал лицо и ресницы еще на подлете к Лете, да так, что закипали летейские воды. Ввинчиваясь — глубже и глубже — в ствол преисподней, я заметил, что окружен непонятным мерцанием, блестками, танцем… это снежинки. В Тартаре шел снег! Бог мой Зевс! Здесь справедливо сгорал в огненном колесе злобный тиран Иксион. Здесь мучились омерзительные мужеубийцы данаиды и изнывали от терзаний плоти святотатцы Сизиф и Тантал. Здесь вопил от смертной казни отвратительный великан Титий, которому два бессмертных грифа клевали печень. Наконец, здесь, на самом дне адовой бездны, в квадратной тюрьме из медных стен, терпели адские муки титаны, восставшие против Зевса.