Иной облик - [8]

Однажды в детстве стоял Гартман на таком же холмике, но вдруг скатился и упал. Вспомнил об этом, и трепет охватил его. Ведь то, что произошло однажды, может повториться. Им овладел ужас — как бы ему не упасть. Не иначе, как обязательно упадет. Да, это чудо, что до сих пор он не скатился и не упал, а если не упал, упадет, рано или поздно. И пусть опасность падения отсутствует, сам его страх опрокинет его, и он упадет. Пока он еще держится на ногах, но ноги его подгибаются и скользят — он упадет, и кости его рассыплются.

Собрался с духом и спустился с холмика. И, оказавшись внизу, не мог надивиться: «Холмик этот, какой он высоты? Шаг или полтора, а какой ужас он вселил в меня!» Смежил веки и сказал: «Устал я». И вернулся в гостиницу.

Совершенный покой царил в доме. В одиночестве сидел хозяин в небольшой комнатушке и, потирая щиколотки одну о другую, попивал снотворное зелье. Вошел Гартман крадучись, разделся, взобрался на бильярдный стол и растянулся на нем. Укрылся и уставился в стенку.

«Странно, — размышлял Гартман, — все то время, что я стоял на холмике, я думал только о себе, как будто один я на свете, как будто нет у меня двух дочерей. Как будто нет у меня — жены».

Любил Гартман своих дочерей, как всякий отец, любящий своих дочерей. Но и, как все отцы, не забывал о себе ради чада своего. Происшедшее на холмике отверзло его сердце. Он испытывал стыд и изумление.

Он копался в себе снова и снова: «Что произошло на том холмике? В сущности, не произошло ничего. Всего-то и было: он взобрался на него, и ему померещилось, что он скатывается и падает. А упади он — ну и что? Растянулся бы и встал…»

Он вытянулся на своем ложе и размышлял улыбаясь: «Смешон был Танцер в ту минуту, когда я увел Тони у белобрысого. Есть еще чем потешиться на свете… Но вернемся к главному. Происшествие на холмике — что это? Не нынешнее, когда я только сейчас стоял на нем, а то, давнее, когда я свалился с него…»

Было это так. Однажды отправился он с приятелями погулять. Взобрался на вершину холмика и внезапно оказался опрокинутым в яму. Самого падения он не помнит. Однако памятно ему, что увидел себя низвергнутым в яму. И что-то сладкое сочится изо рта, и губы изранены, язык распух, и все тело разбито. Но плоть его обрела покой, как у человека, который сбросил с себя тяжесть и расправил свои члены. Множество раз случалось с ним потом, что он падал. Однако такого покоя не обрел ни в одном из падений. Похоже на то, что вкусить подобное дано человеку только раз в жизни.

Он погасил свечу, закрыл глаза, собираясь вспомнить то происшествие. Подробности перепутались, как во сне. В доме раздалось стрекотание сверчка и оборвалось. Тишина удвоилась и утроилась. Тело его затихло, душа успокоилась. Снова застрекотал сверчок. «Хотелось бы знать, — сказал себе Гартман, — сколько он будет стрекотать?» Продолжая задавать себе этот вопрос, он начал думать о Тони.

Перед ним возник ее облик, ее движения и два пятнышка на ее коже, проглядывающие из разрезов коричневого платья. Невозможно отрицать, она уже не молода. И хотя в ее волосах еще нет седины, у нее появилось немало морщинок. Самая резкая из них та, что у верхней губы. Может, у нее не хватает зуба?

Скептические размышления о Тони, накопившиеся в его сердце за долгое время, не оставили его и в этот час. Но он знал, что все эти недостатки вовсе не портят ее. И в сладостном порыве он вызвал перед собой видение — ее несравненный образ, который начал ускользать от него вопреки его воле. Как худы ее плечи, а стать — прелестной девушки. Он округлил свою руку в воздухе и почувствовал, что краснеет.

Беседуя сам с собой, Гартман различил нечто вроде едва слышной воркотни. Погруженный в мысли о жене, он решил, что эта воркотня исходит из ее комнаты. Открыл глаза, приподнял голову и прислушался. «Помоги мне, Б-же, помоги! Неужели с ней что-то случилось?» Правда, ничего невозможно было разобрать — их разделяла стена. И этот звук не свидетельствовал о бедствии. Но он сидел, выпрямившись на своем ложе, пытаясь расслышать хоть что-то, надеясь, что до его ушей донесется отзвук живой реальности. Быть может, ему дано спасти ее…

И снова она появилась перед ним такая, как днем, отбрасывающая на лоб вуаль и поднимающая к лицу полевые гвоздики, и вонзающая в землю зонтик, и разгоняющая дым сигареты.

Между тем, исчез зонтик и рассеялся дым, а полевых гвоздик стало так много, что они покрыли собой весь тот холм. Ошеломленный, смотрел он перед собой. Тем временем веки его смежились, голова откинулась на подушку, а душу охватила дремота, и дух его стал витать в мире снов — там, где отсутствуют все преграды, разделяющие их.