Иностранный легион - [33]

Сама Крестовская пишет: «Нас было несколько человек в Париже, к которым немедленно донеслась весть обо всем произошедшем на фронте. Письмо Киреева о зверском избиении и предании волонтеров суду пришло 20 июня. Я помню ощущение бессильного, холодного ужаса при мысли о том, что может быть поздно, что, может быть, крик их донесется, когда все уже будет кончено. Благодаря целому ряду рекомендательных писем от Рубановича, Herve, Guernut, мне удалось иметь свидание с тогдашним министром Traveaux Publies — Самба. Самба принял меня стоя, с видом озабоченного человека, поглощенного своими делами и мыслями. По мере того, как разворачивался рассказ, как было прочтено вопиющее письмо Киреева, мне стало ясно, что впечатление — большое, что человек отозвался весь, до конца. Он обещал мне доложить в тот же день в совет министров все случившееся и по возможности довести дело до сведения президента республики. Вечером того же дня я принесла ему весь материал, который было возможно достать о положении русских волонтеров на фронте для передачи его в министерство. Самба встретил меня с бодрящей, хорошей улыбкой. Письмо Киреева, переведенное на французский язык и переписанное на машинке, было роздано всем министрам. Впечатление было огромное. «Какой ужас… — сказал Самба, — но мы это исправим». В то же время Пуанкаре послал сегодня же двух офицеров на фронт для произведения дознания с полномочиями приостановить дело до его выяснения. Еще Самба сказал мне: «Приходите завтра, я буду иметь ответ». Я ушла, немного успокоенная, но тревога не прошла. А наутро… Так и останется в моей душе этот огромный кабинет, и его лицо, и с таким трудом сказанные, в сердце камнем упавшие слова: «Поздно… Слишком поздно… Они были расстреляны 24 часа назад…» Наши погибли. Погибли за Францию, за Россию, за право, за непопрание человеческой души, за то, чтобы другим остальным было лучше. Погибли они со светлым криком «Да здравствует Франция!» под выстрелами чернокожих солдат. К чести французов надо сказать, что они отказались стрелять. Смерть их дала зерно. Через 3 или 4 недели после приезда на фронт полковника Ознобишина русские волонтеры в большинстве своем были распределены по французским полкам, и надо сказать, что за всю мою четырехлетнюю работу с солдатами, которых мне приходилось встречать иногда по 15–20 человек в день и расспрашивать об условиях жизни во французских полках, ни одной жалобы ни от одного солдата я никогда не слыхала. Они вошли, как свои, во французскую семью. С ней жили, с ней умирали. Смерть дала зерно»[201]… Данный источник является письмом Л. И. Крестовской под названием «Очерк каторги» одного из главных участников событий у Арраса, закончившихся расстрелом одних и отправкой на каторгу других русских волонтеров. О том, какой была эта каторга, описывает один из русских легионеров, прошедших ее, пересказ которого и вошел в это письмо. «Путь на каторгу был тяжелым и длинным. В 13 дней тяжелого, долгого ожидания пройдены были этапами Фим, Париж, Орлеан, Клермон-Ферран, Ним, Марсель, Алжир и Орлеанвиль. Наша партия 3 июня прибыла в Орлеанвиль. Это был маленький городок, находящийся в 8 часах езды от Алжира. Сверх всякого ожидания, их встретило хорошее отношение, и через несколько дней они направились в Портион, за 2 версты от Орлеанвиля строить мосты. Плата — 13 су в день — выдавалась не деньгами, а товарами и вином. Отделенные от остальных арестантов, они спали в общей камере. На отдых давали две прогулки в день на дворе — утром и вечером. Любопытно отметить, что среди начальства нашелся один врач, заинтересовавшийся всей этой историей. Расспросив волонтеров, он написал прошение генералу, командовавшему их дивизией, прося пересмотра и разбора дела и отправки их на любой фронт, по его усмотрению, но только не в Легион. Ответ был получен через 20 дней. Генерал в чрезвычайно резкой форме отказал, выразив свое неудовольствие по поводу того, что даже в этом прошении осужденными выставлялись какие-то требования. «Пока они не дадут доказательства того, что они стали дисциплинированными, — писал он, — ни о каком помиловании речи идти не может». После 20-дневного пребывания в Портионе осужденные были перевезены в Маскару на другую работу — постройку шоссейных дорог. Этот период каторги вряд ли когда-нибудь изгладится из их памяти. Лично к ним, представлявшим собой все же некую силу, которая с первых дней показала, что при случае умеет за себя постоять, отношение было сравнительно неплохим. Но условия жизни и окружающая обстановка, как жгучее клеймо, ложились на душу. Также как и в Портионе, плата, пониженная до 20 сантимов в день, выдавалась хлебом и табаком. Вино не выдавалось совсем, и пища значительно ухудшилась. Писать письма во Францию разрешалось раз в 15 дней, причем в таких случаях выдавался 1 лист бумаги и конверт. Денег иметь при себе не разрешалось. А когда кто-нибудь получал деньги извне, их удерживали до погашения судебных издержек в сумме 160 франков, которые были поставлены им в счет. Начальниками были старые надзиратели, привыкшие иметь дело с преступниками, убийцами и грабителями. Они относились к людям, находящимся под их властью, как к безгласному скоту, все сносящему. За небритые усы лишали на 8 дней жалованья. Носить усы разрешалось лишь после 6 месяцев хорошего поведения. Случаи избиений, а иногда и убийств, были обычными явлениями. Били палками, прикладами, били всем, что попадалось под руку. Волонтер Литвинов, который понес начальству прошение об освобождении, вернулся обратно жестоко избитым. Корсиканец Пауло убил нескольких каторжан за драки. Самоубийства, убийства, ножевые расправы на почве педерастии, сцены ревности, происходящие из-за юных мальчиков, служивших объектом раздора, — падение человеческое, которому не было краю, такой была среда, в которой оказались русские добровольцы — идейные защитники Франции. Жизнь создалась такая ужасная, что многие рубили себе пальцы, только бы попасть в лазарет. Мне пришлось говорить с одним из наших каторжан, который заболел тифом, пролежав около месяца в Орлеанвиле. Я не думаю, что когда-нибудь этот рассказ уйдет из моей памяти. Несмотря на довольно большое количество тифозных больных, кроме хины, в качестве лекарства, им ничего не давалось. Лечения, как такового, не существовало. Весь уклад жизни был приспособлен к каторжанам. Самое здание, низкое и сырое, с решетчатыми окнами, было настолько темным, что читать в нем было совершенно невозможно. У дверей бессменно стоял часовой. Служителей медицины здесь почти не существовало. Медицинские процедуры здесь надо было делать самому или обращаться за этим к больным каторжанам, находившимся здесь же. В камере, где находились больные, помещалось до 25 человек. Если врач находил, что больной говорит ему о своей болезни неправду, его отправляли немедленно в тюрьму, в камеру-одиночку на поистине каторжный режим. Здесь заключенному выдавалась 1 гамелька супа на 4 дня, полбулки в 350 грамм хлеба в день и гамелька воды в сутки. Эта камера представляла собой яму в 5 метров глубины и полтора метра в диаметре. Крыши не было, стены — совершенно прямые, на дне — грязная вода. В эту яму сбрасывали и запирали человека. На ночь приносили одеяло, которое наутро отбиралось. Но сидеть там приходилось скорчась, и о сне нельзя было и мечтать. Этот рассказ я слышала от волонтера, который заболел на работе и попросился к врачу. За это его послали на 8 дней в эту камеру под названием «целюль». Тюремные надзиратели были зверями, били за малейшую провинность. В случае сопротивления со стороны арестанта его раздевали догола, сковывали, как распятого, прикрепляли на кресте и оставляли привинченным к полу иногда на день, а иногда и на два. Все тюремное начальство состояло исключительно из корсиканцев, суровых и жестоких. Тридцать дней тюрьмы увеличивали срок каторги на 6 месяцев Забудут ли когда-нибудь наши волонтеры эти несколько месяцев своей жизни?»