Иноходец - [7]

Саша, пропустив пацанов вперёд, чуть помедлил, давая им возможность оторваться от преследования. Те прыснули в разные стороны. Теперь полицейские гнались только за Сашей. Да разве ж за ним угонишься.

Пересечь Новочеркасский, а там — Стаханова, дворы. Санька Енохов здесь вырос, знает каждый закоулочек. Полицейские безнадёжно от него отстали.

«Надо бегать по утрам трусцой, а не пиво на халяву пить», — рассмеялся Саша на бегу.

Он уже на той стороне, считай, ушёл. И тут вдруг справа отчаянно вскрикнула гуляющая с ребёнком по тротуару женщина. Девочка лет четырёх с крупным розовым бантом в кудряшках вырвала из маминой руки ладошку и выскочила на дорогу, пытаясь поймать унесённый порывом ветра воздушный шарик.

Время для Саши остановилось.

Девчушка, звонко смеясь, медленно–медленно наклонилась над оранжевым шариком, ярким пятном выделяющимся на асфальте в паре метрах от тротуара. Удивительно красиво: солнечный свет пронизывает льняные волосёнки малышки, красный шарик, розовые банты, перламутровый кабриолет, летящий по проспекту.

Шарик, как живой, отпрыгнул дальше, на дорогу.

Девочка, смешно переступая ножками в оранжевых сандалиях, побежала за ним. На ней белые гольфы. Мамаша бросилась за ней следом.

Саша на автомате, как в поединке, гигантскими прыжками выскочил на проезжую часть и остановился лицом к летящему по проспекту потоку автомобилей. Глаза его сузились, ладонь поднялась к обожжённому виску.

Протяжные гудки.

Визг тормозов.

Мат водителей.

Незадачливая мамаша подхватила дочурку на руки и унесла с дороги. Девочка растерянно оглянулась на шарик.

Рядом с Сашей затормозил ДПСовский фордик. С той стороны, воспользовавшись остановкой движения, бежали запыхавшиеся полицейские…

В отделении Саша просидел до позднего вечера. То и дело хлопала входная дверь, в «обезьянник» заводили задержанных: каких–то расхристанных баб, бомжей; таскали их по одному в дежурную часть, сажали обратно в загородку. Бабы выпрашивали у полицейских сигареты, мужики матерились сиплыми пропитыми голосами. Саше казалось, что он на всю жизнь пропитался запахом немытых тел и дезинфекции. Когда всех рассортировали, к решётке подошёл дежурный, пожилой худощавый майор, постоял, задумчиво покачиваясь с пятки на носок, поглядел на пригорюнившегося парня с обожжённой мордой, смачно потянулся, хрустнув суставами.

— Выгоняй и этого, нахрен! — приказал мордастому флегматичному сержанту.

Тот отомкнул лязгнувшую решётчатую дверцу, мотнул головой:

— Выходи.

Саше вернули паспорт, мобильный, ключи и мелочь.

— Александр Игоревич, распишитесь, что вы предупреждены о совершении административного правонарушения, — предложил дежурный.

Он склонился к протоколу и процитировал: «…мусорил в подземном переходе».

— Мусорил?

Сержант хмыкнул.

— Мусорил, — признался Саша. — Виноват, больше не повторится.

Майор, собрав морщины на лбу, поднял глаза на парня. Видно было, что немолодой офицер смертельно устал от суточного дежурства, от своей проклятой работы. Его мучила язва. Хотелось на пенсию.

— А что у тебя с лицом, парень? — дежурный перешёл на «ты».

— Петардой баловался.

Полицейский покачал головой. У него самого, наверное, были сыновья, такие же оторвы.

— За то, что из–за соплюшки на дорогу выскочил, спасибо тебе, парень. К нам не хочешь?

— В армию пойду, — ответил заученно Саша.

— После армии, конечно. Подумай, нам такие орлы нужны… Где костяшки–то набил? — дежурный показал глазами на Сашины руки.

Тот спрятал их за спину:

— Артрит.

Сержант загоготал, откинувшись на стуле.

Майор тоже улыбнулся.

— Ну, ты комик! Артрит у него, видишь ли. Ладно, иди, и больше не попадайся, — велел дежурный.

Уже на выходе из отделения Саша услышал, как пробасил что–то сержант и майор ответил ему раздражённо:

— Да не будут они писать заявление. Подонкам этим, что детей травят, я бы сам ноги повыдёргивал. Говорят, вот–вот закон выйдет…

Созвонившись с Борзым и назначив общий сбор, Саша направился домой, перекусить.

* * *

Гроб с телом Ивана Енохова поставили на сработанных его же руками табуретах во дворе. Попрощаться с усопшим пришли многие: родные, сослуживцы, соседи — не протолкнёшься. Всю неделю лил дождь, а тут разъяснило. В солнечных лучах серебрился седой ёжик деда, и пылала медь духового оркестра Городского совета ветеранов Великой Отечественной войны. Играли «День Победы».

Саша осиротел. Бабушка уже года три как не поднималась с постели, плохо соображала и почти не разговаривала с домашними. Мама крутилась как белка в колесе: вставала чуть свет, убиралась, кормила бабулю с ложечки и — галопом в свою библиотеку. Вечером — то же, только в обратном порядке.

Бабуля умерла в ноябре.

Всю зиму мама не выходила из дома. Она не взяла больничный лист, не оформила отпуск и не пошла за трудовой книжкой, когда её уволили, как самовольно оставившую работу. Мама не плакала — сидела у окна на жёстком стуле с прямой спиной, руки на коленях, и смотрела сухими глазами на заснеженный двор до глубокой ночи, хотя смеркалось рано и рассмотреть что–либо за окном не представлялось возможным. Когда Саша звал маму обедать, та безропотно вставала со своего стула, машинально мыла под его присмотром руки, садилась за стол и тут же поворачивалась к окну; предлагал лечь спать — ложилась; утром будил — открывала ясные глаза, будто и не смыкала их всю ночь. К весне мама пришла в себя, восстановилась в библиотеке (кого они ещё найдут на эти копейки), постепенно втянулась в работу, а потом вдруг ожила, тихонько засветилась изнутри, и даже, как показалось Саше, сделалась моложе. То всё сидела молча у окна, а тут начала за собой следить, сделала причёску, и, более того, стала допоздна задерживаться на работе. То у неё семинар — в наше время смешно даже подумать — по поэзии Серебряного века, то читательская конференция. Саша сначала обрадовался, всё лучше, чем киснуть взаперти, однако вскоре стал волноваться: смотрит она на него, смотрит, будто никогда не видела прежде, а то подойдёт незаметно и по голове погладит. Он первое время вздрагивал.