Иногда корабли - [23]

Да что я тебе говорю – ты уже ученая.

Пенелопа гладит теплые кудри черные.

Говорит – послушай, но если бы что-то страшное,

То как-нибудь ты узнала бы – кто-то выдал бы,

А значит, что есть надежда – минус на минус.

– Мне снилось, что Иосиф ножом окрашенным

На сердце моём его имя навечно выдолбил.

– И мне, ты знаешь, тоже такое снилось.

Их накрывает тень от сухой оливы.

Толпа грохочет, как камни в момент прилива.

Он мне говорил – ну что со мной может статься-то,

По морю хожу на цыпочках – аки посуху,

В огне не горю, не знаю ни слёз, ни горя.

Цитировал что-то из Цицерона с Тацитом,

Помахивал дорожным истертым посохом.

– Я знаю, Мария. Мой тоже ходил по морю

Мой тоже побеждал, говорил, подшучивал,

Родился в рубашке – шелковой, тонкой, вышитой,

И всё – убеждал – всегда по его веленью.

А если не по его – то тогда по щучьему,

Забрался на самый верх – ну куда уж выше-то,

Не видел, что стою уже на коленях.

И вот еще – утешали меня порою,

Что имя его гремит, словно звон набатный.

Подсунули куклу, глянцевого героя,

Как Малышу – игрушечную собаку.

– Я знаю, знаю. Я слышала в шуме уличном,

Что он, мол, Бог – и, значит, на небе прямо.

Как будто не догадаюсь, как будто дурочка,

Как будто бы у богов не бывает мамы.

– Он всё говорил, что пути его бесконечны.

– Конечно.

И гогот толпы – как будто в ушах отвертками,

Как будто камнем в вымученный висок.

Пенелопа нелепо курит подряд четвертую.

В босоножки Марии забился теплый песок.

Ну, что там? Доругались ли, доскандалили?

А было похоже – снег заметал в сандалии,

Волхвы бубнили в ритм нечетким систолам,

Какой-то зверь в колено дышал опасливо,

И он был с ней неразрывно, больно, неистово,

О Боже мой, как она тогда была счастлива.

– Да, что мы всё о них… Кстати, как спасаешься,

Когда за окном такое, что не вдыхается,

Сквозь рваный снег гриппозный фонарь мигает,

Когда устало, слепо по дому шаришься

И сердце – даже не бьется, а трепыхается?

– А я вяжу. И знаешь ли, помогает.

Вяжешь – неважен цвет, наплевать на стиль,

А потом нужно обязательно распустить.

И сразу веришь – он есть. Пусть он там, далекий, но

Ест мягкое, пьет сладкое, курит легкие,

И страх отступает и в муках тревоги корчатся.

Но точно знаешь – когда-нибудь шерсть закончится.

Наверно, просто быть кошкой, старушкой, дочерью,

Кем-нибудь таким беззаботным, маленьким.

– Эй, девушки, заходите. Тут ваша очередь!

Вы, кажется, занимали тут.

Он смотрит на сутулую стать Мариину,

На Пенелопин выученный апломб.

И думает – слышишь, кто-нибудь, забери меня,

Я буду сыном, бояться собак и пломб.

Я буду мужем – намечтанным, наобещанным,

Я буду отцом – надежней стен городских.

Вот только бы каждый раз, когда вижу женщину —

Не видеть в ее глазах неземной тоски.

И стоит ли копошиться —

Когда в них канешь,

Как будто сердце падает из груди,

Как будто вместо сердца теперь дыра.

И он открывает дверь в их неброский рай,

Где их паршивцы

Сидят на прибрежных

Камушках

И никуда не думают уходить.

«Он устает, конечно, but nothing special…»

Он устает, конечно, but nothing special,

Молод, а дослужился уже

До вице.

Да, он успешен, конечно,

Он так успешен,

Что не находит времени

Удавиться.

Вечером он заходит, находит столик,

Просит «мне, как всегда, но в двойном размере»,

Так и сидит один и уходит только,

Если его выгоняет Большая Мэри

Или не Мэри, но Анна,

По крайней мере,

К Вере и Сью он относится крайне стойко.

Да он успешен, он, черт возьми, успешен,

Днем бесконечно пашет, а ночью пишет,

Только глаза закроет, как сразу слышит,

Что из углов выходят, как на поверке,

Тотчас все эти армии черных пешек,

Все эти тетки с боками прогорклых пышек,

Те, кого он придумал, стоят и дышат,

Дышат и плачут. Он поднимает веки.

Слышь, – говорит одна – с добрым утром, отче,

Вот – говорит, посмотри, я измяла платье,

Оно мне стоило тысячи дальнобоев,

Один меня полюбил – отпускал в слезах аж.

Папа, – говорит, – я устала очень

Мне надоело быть этой старой **ядью,

Этой звездой просроченного Плейбоя

Папа, я хочу на горшок и замуж.

Другой хватает его и кричит: «Всю зиму

Я обивал пороги ее парадных,

Я одевался так, как она просила,

Я уже сто страниц не курю ни крошки.

Слышишь, будь мужиком, не тяни резину,

Слышишь, давай, придумай меня обратно,

И напиши туда, где она простила,

Я ее никогда, никогда не брошу».

Третий говорит: «Вот тебе приспичит,

Тебя прикольнет, порадует, позабавит,

Тебе, наверное, весело. Мне вот грустно…»

Он открывает пачку, ломает спичку,

С третьей он прикуривает, зубами

Стискивает муншдтук до глухого хруста.

Он говорит: «Хотите мятных пастилок?»

Гладит их плечи, сжавшиеся в комочек,

Гладит их платья, севшие из-за стирок.

Шепчет, касаясь губами холодных мочек,

Я не могу, не могу не могу спасти вас,

Я не могу, не могу, не могу помочь вам,

Я не могу, не могу, не умею, хватит,

Надо было вас всех убивать в начале…»

Жена выходит из спальни в одном халате,

Хмурится: «Я услышала – здесь кричали…»

Он обнимает ее и целует в самый

Краешек губ и тихо легко смеется.

Он чувствует, как внутри у ней сердце бьется.

Мэри они придумали вместе с Анной.

От Мэри ему сегодня не достается.

Хьюго

Ропот раба, бормотание робота,

Рокот мотора и эхо от рокота.

Вот по мосту идут ротами, ротами,

В крике открытые рты,

Хьюго приехал из Южного Плимута.