Иннокентий III и альбигойский крестовый поход - [5]
Религия, которой таким образом торговали вразнос, представляла собой не систему очищения католицизма, а самостоятельное верование, основной принцип которого радикально отличался от основ христианского учения. Вместо монотеизма — дуализм: рядом с добрым Богом, создателем всего духовного и всего доброго, встает злой Бог, творец тел и материи, физического и нравственного зла. Все материальное для катаров отвратительно. Плотский контакт есть нечистота, падение, смертный грех. Согласно такому верованию, быть совершенным — значит действовать в чисто духовной сфере. Альбигойство в теории осуждает брак, рождение детей, семью. Если его довести до крайности, получится, что существовать вправе лишь индивиды, для каждого из которых центр мироздания и цель — он сам. На практике основными принципами этой веры руководствовались входившие в секту логические умы, которые ею руководили и которых называли совершенными, — разумеется, составлявшие ничтожное меньшинство, но деятельные и убежденные. Эта элита давала катаризму его епископов и священников, проповедников, одетых в черное; она поддерживала в массе его адептов, верующих (croyants), пламя веры.
Нет никаких сомнений, что такая религиозная система, пережиток древнего манихейства, с философской точки зрения стоит ниже христианства. Догмат о двойственности божества, на котором здесь основано все, слишком упрощенным образом решал вопрос об отношениях души и тела и проблему существования зла. Если христианские мыслители пытаются примирить то, что в реальности связано между собой: представление о совершенстве и абсолюте с фактом существования зла, дух с материей, — то катаризм находит более удобным полностью разделить их. С практической точки зрения он скорее ослаблял социальные связи, дополнительно раздувая присущее Средневековью пристрастие к крайностям: чрезмерную склонность к умерщвлению плоти, полнейшее к ней презрение, восхищение образом жизни отшельника или монаха-затворника.
В протоколах инквизиции, составленных в середине XIII в., но часто упоминающих факты более раннего времени, удивляет не только фанатизм инквизиторов, но и фанатизм подследственных, неприятие катарскими апостолами самых могучих инстинктов человеческой природы. Те, кого они включали в секту, ради выполнения активной роли должны были оставить родителей, детей, мужа или жену. Обязанные следовать за спутником или спутницей, которых им назначили, они обрекали себя на целибат и постоянное воздержание. Они покидали общество и соприкасались с ним лишь ради проповеди и пропаганды. Многие из «совершенных» безапелляционно провозглашали, что спастись можно только в лоне их Церкви; что те, кто остается вне ее, суть демоны; что это относится даже к малолетнему ребенку, даже к плоду в утробе матери — нечистому порождению греха. И порой они встречали в ответ внезапный выплеск материнского чувства. «Почему я потеряла всех своих детей?» — спросила однажды женщина-свидетельница двух еретиков, назвавшихся друзьями Бога, то есть совершенными. «Потому что все ваши дети были демонами», — ответили они. И с тех пор женщина не хотела слушать их проповеди. Или муж пеняет жене за то, что она не примыкает к ереси, как это сделала вся их деревня, и тщетно пытается убедить ее. Та упорно избегает еретиков: разве те не заявили ей, что она беременна демоном? «Мой муж, — сказала она инквизиторам, — часто бранил меня и бил за то, что я не хотела их полюбить».
Альбигойский фанатизм проявлялся и в другой крайности — стремлении верующего к смерти, после того как он получил, через посредство торжественного акта под названием consolamentum[6], нечто вроде крещения in extremis[7], которое обеспечивало ему спасение. Тогда бывало, что больные, счастливые тем, что их осенила благодать, морили себя голодом — по собственному убеждению или по совету духовника. А если инстинкт самосохранения поднимал бунт, рядом всегда были родственники, готовые его обуздать. «Два дня, — рассказывает одна женщина, вызванная как свидетельница, — моя дочь не давала мне есть и пить, чтобы я не утратила благодать от таинства, проведенного надо мной. Лишь на третий день я смогла достать пищу и выздоровела».
Как же эта религия, столь отличная по своим основам от католицизма, столь склонная насиловать человеческие инстинкты и, во всяком случае, столь противоречащая чувственности и терпимости южан, смогла найти среди них столько приверженцев? Дело в том, что суровый аскетизм, следствие катарских принципов, был обязателен лишь для небольшого числа совершенных. Массе сектантов его не навязывали, и не без причин. Те, конечно, должны были по возможности следовать примеру вождей и приближаться к их идеалу; но из терпимости им позволяли вступать в брак, заводить семью и жить обычной жизнью. Чтобы спастись, им было достаточно получить consolamentum в случае болезни или опасности. Простое наложение рук, нечто вроде «Отче наш»? — и они обретали рай. Именно этим монах из Во-де-Сернея, клеветавший на ненавистных ему сектантов, объяснял успех их пропаганды. «Те еретики, которых называют верующими, продолжают жить в миру. Хоть они и не доходят до того, чтобы вести образ жизни совершенных, однако надеются спастись через свою веру. Эти верующие предаются ростовщичеству, воровству, убийствам, клятвопреступлениям, всем плотским порокам; они грешат с тем большей уверенностью и воодушевлением, что не нуждаются ни в исповеди, ни в покаянии. Им достаточно, находясь при смерти, прочесть “Отче наш” и причаститься Святого Духа».
