Но ближе всего, у подножия холма, находилась опаленная огнем и солнцем площадка кемадеро. Серое облачко клубилось над ним: то ли поднятая ветром пыль, то ли дым, то ли прах.
— Санчо, — тихо произнес Бартоломе, и глубокое отчаянье прозвучало в его голосе, — все сгорело, Санчо…
— Ну, допустим, сгорел как раз тот, кого и следовало сжечь, — заметил слуга, сдерживая своего скакуна, пританцовывающего от нетерпения.
— Только выжженная земля остается за моей спиной, — добавил Бартоломе, точно не расслышав слов Санчо.
— Вы подумайте, — продолжал слуга, в свою очередь не придав значения реплике Бартоломе, — сколько бед мог бы еще натворить дьявол, если бы вы не остановили его?
— А сколько бед натворил я сам?
— А скольких людей вы избавили от бед?
— Сколько? — печально усмехнулся Бартоломе. — Я поймал преступника, но он уже успел совершить свою месть. Я освободил невинного — он теперь не знает, что делать со своей свободой. Я простил убийцу, но этим лишь сильнее наказал его. Я встретил любовь, и обрек ее на смерть. Я…
— Посмотрите! — вдруг перебил его Санчо. — Разве это не прекрасно вот так плыть навстречу своей судьбе? — и он указал хлыстом в сторону залива. «Золотая стрела» как раз проходила его горловину.
Там, на корме уходившего в море парусника, обнявшись, стояли двое: Антонио Диас и Мерседес. Они тоже смотрели в сторону берега, который через несколько часов должен был скрыться за горизонтом. Но ни капли сожаления не испытывали они, только радость обретенной свободы, только счастье, только светлые надежды на будущее. Позади остался кошмар трибунала и дым костра, поглотившего труп несчастного Педро Рамиреса.
— Ты ведь не перестанешь любить меня? — робко спросила Мерседес, пытаясь прочесть ответ в глазах Диаса.
— Как могло тебе такое прийти в голову?! — возмутился он.
— Но ведь я… оказалась родственницей человека, который… Он осужден инквизицией, и теперь на мне лежит несмываемое пятно позора!
— Забудь об этом! Навсегда забудь! Все позади! Я увезу тебя туда, где никому не будет никакого дела до нашего прошлого!
— А как же твоя мать? Сестры? Братья?
— Я буду часто их навещать. А ты, — в свою очередь спросил он, — вдруг ты когда-нибудь пожалеешь, что оставила свою мать и подруг ради меня?
— Никогда!
И они поклялись никогда не разлучаться и любить друг друга вечно, вечно…
А в нескольких шагах от них, опершись на планширь, стоял широкоплечий матрос и тоже мысленно посылал последнее прости городу, где прошла его юность, и взгляд его был полон тоски и отчаянья. Это был Рамиро Веласко, человек, пытавшийся убежать и от правосудия, и от собственной совести.
И еще один человек вышел на палубу, чтобы во второй раз и теперь уже навсегда проститься со своей родиной, — дон Фернандо де Гевара. Он скользил по удалявшемуся берегу безразличным взглядом. Все, что влекло его сюда — великая любовь и великая ненависть, — было уничтожено. Прошлого более не существовало. Оно исчезло в пламени костра, обратилось в пепел. А было ли у него будущее?
С вершины холма Бартоломе мог видеть лишь крохотное суденышко на водной глади залива. Но он знал, что все они, люди, чья судьба совсем недавно зависела от его воли, теперь там, на палубе «Золотой стрелы», уходившей в неизвестность.
