Инквизитор - [32]

Имея толстые и короткопалые руки, он тем не менее привлекает к ним внимание при помощи массы завидных бриллиантов. Клянусь, отыскать среди них епископский перстень для поцелуя стоит немалого труда. Случись вам заметить сию пышность вслух, он в щедрых подробностях расскажет вам историю каждого предмета, упомянув его цену, бывших владельцев и путь, которым он попал к нему, — обычно это подарок. Бедный ненавидим бывает даже близким своим, а у богатого много друзей[49]. У епископа Ансельма друзей легион, и прирастает их число каждый день; но немногие из них, однако, живут в нашей местности. Наверное, жители Лазе устали от попыток заинтересовать его.

К примеру, нам с сенешалем пришлось долго обсуждать различные особенности и привычки пропавших лошадей епископа Ансельма, прежде чем мы смогли направить наш разговор в более плодотворное русло. Мы, как сейчас помню, сидели в его приемной на алых подушках, на резных стульях, и даже Роже Дескалькан, слушая о поджилках и костном шпате, потерял терпение задолго до того, как епископ исчерпал свой интерес к таинствам разведения лошадей. Я всегда задавался вопросом: неужели епископ наводит скуку только на своих подчиненных, а равные ему, как-то граф де Фуа и архиепископ Нарбонны также почитают лошадей и драгоценности предметами первостепенной важности? Так или иначе, я помню, что подробно описывал епископу Ансельму состояние погибших, а он сидел со страдальческим видом, но скорее так, будто бы страдал от оскомины, а не оттого, что сердце его удручают грехи людские. И я говорил, что многие члены отца Августина до сих пор не нашли, хотя у одной деревни близ побережья обнаружили чью-то голову (заодно с одной из пропавших лошадей епископа). Голова сейчас на пути в Лазе; даст Бог, брат Амиель установит, что она принадлежит отцу Августину.

— Брат Амиель говорит, что есть недостающие части, — объяснял я. — Он говорит, что из имеющегося он не смог бы составить четырех тел, не говоря уже о пяти.

— Помилуй нас Боже!

— Кто бы это ни сделал, он был очень зол, — перебил сенешаль. — Отец Бернар полагает, что дело касается Воскресения.

— Воскресения? — переспросил епископ. — Почему?

Я принужден был снова разъяснять свою версию, и сделал это без охоты, ибо сомневался в ней. Епископ покачал головой.

— Сыны мужей! Доколе слава моя будет в поругании?[50] — воскликнул он. — Как чудовищно — лишать душу спасения! Это, без всякого сомнения, работа еретиков!

— Ээ… нет, ваше преосвященство, — сказал я, уяснив вдруг полный смысл того, что я предлагал. — По сути, катары не верят в телесное Воскресение.

— Да?

— Иное дело вальденсы, — продолжал я, — но я никогда не встречал вальденсов. Я только читал о них.

Епископ устало отмахнулся.

— Всё происки злых сил, — сказал он. — И вы говорите, что нашедший мою лошадь либо лошадь, похожую на мою, вы говорите, он монах?

— Да, ваше преосвященство, францисканец.

— Человек порядочный?

— Кажется, так. Он утверждает, что она забрела на монастырское пастбище. Мы, разумеется, послали за ним.

— И он прибудет вместе с лошадью?

— Я думаю, он приедет верхом на ней.

— Вот как? — Епископ прищелкнул языком. — Как неприятно. Многие францисканцы сидят в седле точно мешки с брюквой. Это оттого, что они везде ходят пешком.

Ясно было, что беседа снова возвращается к конским делам, и сенешаль поторопился вмешаться:

— Ваше преосвященство, мы расспрашивали конюшего, — сказал он. — Похоже, что только четыре человека знали о поездке отца Августина в Кассера: ваш конюший, двое конюхов и вы сами, конечно. Конюший упомянул об этом в разговоре с одним каноником. Вы никому об этом не говорили? Совсем никому?

Но епископ не слышал — обеспокоенный, наверное, судьбой лошади под седлом францисканца.

— О чем? — спросил он.

— О поездке отца Августина в Кассера, ваше преосвященство.

— Я понятия не имел, что он едет в Кассера.

— Значит, у вас не спросили позволения взять лошадей?

— Ах, лошадей. Да, конечно.

Вот так мы и шли вперед, как будто пробираясь через трясину, и тщетны были наши старания. Однако в ту ночь, когда я вспоминал наш разговор, мои мысли сосредоточились на одной из сказанных мной фраз, а именно: «Он говорит, что из имеющегося он не смог бы сложить и четырех тел, не говоря уж о пяти». Это было весьма жесткое высказывание, хотя и точно описывающее трудности брата Амиеля. Его полное — то есть буквальное — значение укрывалось от меня вплоть до того момента. Я помню, что внезапно глаза мои открылись и я с бьющимся сердцем уставился в темноту.

Брат Амиель не мог сложить пяти тел. Следовательно, можно допустить, что присутствовали только четыре.

Мои мысли, споткнувшись об эту догадку, надолго застыли на месте; затем, словно встрепенувшись, понеслись с быстротой молнии. Наверное, в качестве лучшей translatio[51] сюда подошло бы сравнение с мышью, которую застигли в амбаре: сначала она цепенеет от ужаса; затем в страхе обращается в бегство. Мои мысли летели все дальше и дальше, подобно напуганной мыши, и я задавал себе вопрос за вопросом. Возможно ли это, что убитых было только четверо? А пятый был похищен либо, что более вероятно, он был изменником? Не для того ли растерзали и рассеяли тела, чтобы замаскировать его отсутствие? И не затем ли сняли с убитых одежду, чтобы уверить нас в этом обмане?