Инквизитор - [17]

— Вы считаете, что это не существенно? — спросил он.

— Для нашего дела — нет.

— Но тетка заменила девочке мать. Она ее вырастила. С такой любовью. Разве девочка могла предать ее? Это было бы противно природе.

— Может быть. — Ну да, спорить еще с ним о природе, о ее составляющих, и увязнуть под конец в теологическом болоте. — Тем не менее к делу это не относится. Мы собираем показания, Дюран. Свидетельства о связях с еретиками. Не наша задача искать оправдания.

Я молча посмотрел на Дюрана, который хмурился, опустив глаза и прижимая к груди листы протокола.

— Вы считаете, что я несправедлив? — ласково спросил я. — Что я слишком сурово обошелся с девочкой?

— Нет. — Он по-прежнему хмуро покачал головой. — Вы вполне… вы добры к людям вроде нее. — Он иронически покосился на меня. — Я заметил, это у вас такая манера. Такой метод.

— И он оказывается действенным.

— Да. Но вы выманиваете у людей признания, а потом отбрасываете их. А они могут оказаться важными.

— Для чего?

— Для ее оправдания.

— То есть, это любовь заставила ее предать Святую Апостольскую Церковь?

Дюран захлопал глазами. Он молчал, заметно смутившись.

— Дюран, — сказал я, — вы помните слова Христа? «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня»[38].

— Я знаю, что она виновата, — ответил он, — но ведь причины ее проступка гораздо менее заслуживают порицания, чем ее тетки… или кузена?

— Возможно. И это будет учтено при вынесении приговора.

— Вот как? А если они не занесены в протокол?

— Я буду присутствовать на заседании суда и позабочусь о том, чтобы их приняли во внимание. — Видя, что Дюран продолжает хмуриться, я прибавил: — Задумайтесь о том, в каком состоянии находятся финансы Святой палаты, мой друг. Можем ли мы позволить себе тратить целые акры пергамента, дабы записать личные переживания каждого из допрашиваемых нами свидетелей? Если бы мы допускали подобное, то, я боюсь, мы были бы не в состоянии платить вам жалование.

На это Дюран состроил замысловатую гримасу, выражавшую сразу и отвращение, и сожаление, и смущение. Затем он пожал плечами, и как обычно, резко дернул головой, что означало у него прощальный поклон.

— Вы меня убедили, — сказал он. — Пойду все перепишу. Благодарю вас, отец мой.

Он своим широким шагом направился к лестнице, однако мне захотелось подкрепить свои доводы одним последним наблюдением, прежде чем он удалится.

— Дюран! — окликнул я его, и он обернулся. — Запомните также, — добавил я, — что эта девочка сделала свой выбор. В конечном счете, все мы делаем свой выбор. Эта свобода дарована человеку Господом.

Дюран, казалось, обдумывает мои слова. Наконец он произнес:

— Возможно, она почувствовала, что выбора у нее нет.

— Значит, она ошиблась.

— Несомненно. Что ж… Благодарю вас, отец мой. Я запомню это.

Но я отвлекся. Этот диалог не имеет касательства к главной теме моего повествования, то есть к лихорадке, вызванной исследованием моральных устоев отца Жака, которое предпринял отец Августин, и арестом всех жителей Сен-Фиакра. Мы были до того заняты, что, как я уже упоминал, нам понадобился второй нотарий (Дюран); до того заняты, что однажды я опоздал на вечернюю службу и удостоился порицания на собрании нашего братства. И все же, среди этой сумятицы, отец Августин посещал Кассера три раза. Зная объем работы, обременявший нас, он тем не менее уезжал, и я должен признаться, что внутри у меня, да простит меня Бог, все кипело от возмущения. Я думал, подобно Иову: «Предамся печали моей; буду говорить в горести души моей»[39].

Итак, я пошел к моему исповеднику.

Трудно в монастыре освободить сердце от злобы и обиды. Монах мало говорит, и все больше цитатами, и его случайные слова слышны всем, ибо редко он бывает один. Монах должен смирять свои чувства и делать вид, что все испытания, выпадающие ему, он принимает с кротким сердцем. Но мне нет нужды вам это объяснять; всем нам случалось лежать ночью без сна, пия из чаши гнева и безмолвно проклиная одного из своих братьев, который часто тоже не спал и источал злобу на соседнем ложе!

Для нас лишь исповедь служит облегчением. Мы можем, описывая наши недостойные обиды, перечислять проступки и злодеяния наших братьев. Именно это я и сделал, уединившись с приором Гугом. Я признался, что ношу горечь в сердце, и рассказал все о ее причинах. Приор слушал, закрыв глаза. Нас с ним объединяло общее прошлое: сойдясь еще в монастырской школе в Каркассоне, мы уважали мнения друг друга.

— Я в растерянности, — сказал я. — Отец Августин так настойчив, так усерден и ревностен в поисках истины, и все же он так часто ездит в Кассера, и, насколько мне известно, без всяких на то оснований, если только он некоторым образом не нарушает обета.

Приор открыл глаза:

— Каким образом?

— Ах, но это же женщины, отец мой! Разве могут не возникнуть подозрения?

— Подозревать брата Августина?

— Я знаю, что это может показаться невероятным…

— Так оно и есть!

— Но почему, отец мой? Почему он это делает?

— Спросите его.

— Я спрашивал. — Я вкратце изложил объяснения отца Августина. — Но мы же не приходские священники, мы монахи. Я не понимаю.

— Разве вам необходимо понимать?