Инкуб - [26]

миланского театра, какой она и запала в душу барону Кёлю несколько десятков лет назад. Тогда он, практикующий драматург, влюбился в её игру и предложил главную роль в кокетливой пьесе жизни – она согласилась стать его женой и прекрасно вжилась в роль, хоть никогда, по сути, не отвечала взаимностью. По её меркам, Коби был недостаточно хорош для любви. Не то, что загадочный Скарамуш, поразивший её на зачумленной сцене…

 Наконец, совладав с собой, Председатель закончил письмо и тут же распорядился послать за курьером. Вздохнув, он с болью в глазах посмотрел на заляпанный чернилами стол. Чёрные масляные капли на полированном клёне привносили раздор в паутину его маленького мира, где он должен был быть королём – но всегда что-то выходило из-под контроля. Ему казалось, что капли – это насмешки, уколы, сорняки в его саде величественных идеалов. День за днём он ухаживал за цветами, подстригал кусты, поливал, удобрял – но не мог отгородиться от внешнего мира. Особенно сейчас, когда новоявленный Наблюдатель, безумец Гэбриел Ластморт, бросил вызов, растоптав плоды его трудов, выкорчевав с корнем деревья, плодоносящие сливами – теми самыми, что так обожал барон.

 - Коби, что за бумагу ты приготовил?

 - Запрос в Верховный Суд.

 - По какому делу?

 - Ликвидация Ластморта.

 - Ты хочешь, чтобы его признали «вне контроля»?!

 - Его признают, наверняка. Правда, придётся подождать. Donnerwetter! Время всегда заставляет ждать!

 - Неужели, так необходимо его именно убивать?

 - Он нарушает Баланс. Он бросил нам вызов. Он не считается с Советом. Этого достаточно, чтобы поставить на нём крест.

 «Достаточно… в твоём мире всё просто и легко. Все неугодные становятся мёртвыми. Интересно, когда ты прозреешь и увидишь, что я тебя не люблю, ты и меня решишь ликвидировать? Ведь это нарушит твой баланс…»

 Иоланда усмехнулась. Легко коснувшись плеча мужа рукой, она набросила на плечи шаль и вышла из особняка навстречу северному ветру, приветствовавшему раннее утро в этом странном Городе множества правд или лжи. Она, грустящая Коломбина, вынужденная играть, чтобы жить, хотела найти своего Скарамуша – актёра, не признававшего притворство и фальшь, живущего, чтобы играть по своему, и только по своему сценарию.

 _________

Жизнь

 _________

 Кабаре, стриптиз-клуб «Viva Vita»[69], как всегда, пестрил неоновой вывеской, пробивавшейся сквозь туманные стены навстречу людям, потерявшим свои жизни на улицах старого города. Здесь, в богатых домах с высокими потолками, античными вазами и широкими, запылёнными музыкальными залами, обитали дорогие костюмы, лаковые туфли, парики и шляпы, помадные губы, накладные ресницы, одинокие бокалы, пузырьки с ядом и револьверы с единственной пулей «на счастье». Словно в галерее современного искусства, абстрактного расплывчатого экспрессионизма, синтетического кубизма, хаоса, в котором с трудом можно разглядеть черты смысла – в старом городе от двери к двери блуждали иллюзии, нераскрывшиеся коконы, примерявшие на себя бесчисленные аксессуары в поисках значимости и формы – в поисках себя. Но как будто туман здесь был гуще, небо ниже, асфальт утягивал вниз, словно топи, и гулкое эхо биения сердца Города звучало совсем рядом, как будто внутри – в голове. Старый район, дорогой и недоступный для обычных, бедных людей, был одним из самых мрачных и израненных мест бледного Санкт-Петербурга. Здесь иллюзии, потерявшие жизнь, находили свою иллюзию жизни в конце тоннеля под неоновыми рубинами вывески «Viva Vita».

 This is the end

 Beautiful friend

 This is the end

 My only friend, the end[70]

  Пластинка играла Дорз. Конец. Главная тема распутного кабаре, где во славу жизни и гибкого вожделения откупоривались сосуды кипящей крови, страстно желавшие заполнить собой кубки танцующего искушения – собственную пустоту, отражавшуюся в них. Иллюзии приходили сюда – и становились пороками. Они вдыхали белую пыль, пускали червей по раздувшимся венам, слизывали ангелов с ослабленных плеч, запивая мескалём с мескалином; они готовы были за пару никчёмных банкнот приобрести новую порчу, принимая и изливаясь экстазом в коробках героиновых плиток – они предавали и предавались, теряли и терялись, забываясь в изящной музыке стонов, представляя себя дирижёрами жизни здесь, где сама Жизнь предлагала свои удовольствия, в качестве платы впитывая кожей их эйфорию, неконтролируемую, возвышенную до предела, вулканическую, феерическую, наркотическую, оргазмическую страсть. Здесь, среди демонических соцветий человеческой плоти, в одиноком рое вздрагивающих эксгибиционистов[71] и дрожащих вуайеристов[72], Инкуб чувствовал себя настоящим – наблюдателем жизни – словно доктор, снявший маску посреди улиц, заполненных ожившими эпигонами[73] чумы.

 Ride the snake, ride the snake

 To the lake, the ancient lake

 The snake is long, seven miles

 Ride the snake...he's old, and his skin is cold[74]

  - Неужели и ты, красавчик, пришёл меня оседлать?

 - Скорее, чтобы испить воды из твоего «древнего озера».

 - А! Чувствуешь! Это – вечный источник жизни, неиссякаемое озеро людских влечений. Олимп их развития! Сколько веков они бьются над ответом на вопрос: что же такое жизнь? Какая она? К чему всё это? Здесь же никто не задаёт вопросов и не ищет ответа. Они просто живут! Хоть, конечно, едва ли понимают это…