Инка - [55]

Такую грубую оплошность дед не простил, он потух и потерял к Инке всякий интерес.

Инка смущена, она почесывает затылок, приглаживает волосы, словно ищет в них совет, как бы положение выправить, как бы ошибку замять. Но все уже произошло, дед отвернулся и двинулся прочь. Вот он уже бочком входит в темное море трав. Он медленно бредет по полю, покачивается среди сорных цветов и былинок, оступается на кочках и колдобинах. Запрокинув голову, он кричит в небо на неизвестном языке: «Киу-киу». А об Инке и думать забыл.

Инка стоит на шоссе, ветер треплет ее сарафанчик, как рваный парус. Она жалобно смотрит вслед Огнеопасному деду, который темной каменной глыбой, пловцом в море трав, отдаляется все дальше. Инка то делает шаг за ним, то нерешительно отступает назад, не зная, стоит ли бросаться вдогонку, нужно ли кричать и плакать. Дай ей волю, так она с удовольствием бы осыпала деда оплеухами и выпытала про Уаскаро, где он и что с ним. Но дед быстро удаляется, его темная фигурка сливается с сумерками. Инка застыла и нерешительно смотрела ему вслед. Никогда ни один человек не расстраивал ее так, как это лукавое нетрезвое существо со шрамом вдоль лба. Ни один человек так не растравливал ее любопытство, как этот дед, который уносит с собой разгадку Уаскаро и ключи к его тайне. Инка защищает плечи от налетов порывистого ветра, она боится, что больше никогда не встретит этого человека в шкурах, легенды о котором перелетными птицами мечутся по планете. Огнеопасный дед сливается с темнотой, а птица кецаль поет ему вдогонку жалобную песнь. А что, если любой человек несет разгадки каких-то великих тайн? А что, если в каждом среди барахла, в вигваме-бедламе бессознания затеряны ответы на великие вопросы? Тогда каждого человека надо вот так, жалобно, с тоской, с грустной песней кецали провожать к темному горизонту.

Познав великие истины, но так ничего и не решившись предпринять, Инка побрела по шоссе, не оборачиваясь, не глядя туда, где по морю трав плыл в темноте неразгаданный огнедышащий человек. Инка шла не спеша, кофейник ночи был еще полон густой и медленной темноты. С асфальта поднималось накопленное за день тепло вперемежку с парами нефти, керосина и каучука, изредка ветер одаривал Инку бодрящим вдохом, свежим запахом сена и сырым, тревожным туманом.

Но как ни печальны песни, они рано или поздно замолкают, и как ни полон кофейник, он не тянется вечно, а ухабистый путь в итоге приводит куда-то. И вот почти растаяла, как мятный леденец, Мама Килья в бело-голубых чистых простынях утреннего неба. В ногах Инки гудят, роятся полчища мошек, тело стало легким, и кажется, только пальцем шевельни, только захоти, и взлетишь. Вон уже виднеется сухое крылышко зеленого жука, козырек «Атлантиса»: все Инкины тропы сходятся к нему, и не стоит сокрушаться и бессмысленно поминать еловый чай. Раз так, то нужно спешить: она услужливо прибавила шаг, пригладила на ходу взъерошенные, нечесаные волосы, расправила сарафанчик, тщетно надеясь, что эти незамысловатые меры приведут ее в порядок, сделают хоть немного похожей на старательных девушек, которые окончательно и бесповоротно залили себя в форму конторы.

Приближалась Инка к «Атлантису», усердно преображая себя для службы, была она – пугливый дикарь женского пола, измотанный, но довольно привлекательный и гордый. Облачение Инки, вытерпевшее ночную пешую экспедицию из аэропорта, не радовало мир свежестью, не поражало чистотой, а наскоро состряпанная где-то в подвалах обувь, все те же бордовые кеды об одном развязанном, истрепанном шнурке, и вовсе имели плачевный, убитый вид. Однако изматывающие душу сны и поиски Уаскаро пошли Инке на пользу: превратили ее в бледное, но живое, бойкое существо с недоверчивым острым взглядом черненьких, умилительно косящих глазенок. Последние метры до «Атлантиса» преодолела она бодро, расправив спину и плечи, на ходу не высказывалась, а была готова ко всему: к любым грубостям охранника, к любым нападкам Писсаридзе, и знала, что перенесет что угодно, лишь бы пустили внутрь, дали сесть, согреться и глотнуть обжигающий черный кофе. Утренний ветер выдул из нее остатки тепла, до дрожи бодрил, не давая прикорнуть на ходу, и от этого в голове были тишь, прозрачность и бессловесная, голодная ясность.

На пороге под пытливым взглядом камеры она немного отдышалась, скривила подобострастную физиономию, напряглась и еще разок, уже картинно поправила сарафанчик, демонстрируя готовность к работе. Потом она нажала что есть силы на кнопку звонка, пнула железную дверь боком, подтолкнула ногой, не без тоски заметив, что бордовые кеды утеряли цвет и щедро обросли грязью. Дверь не поддавалась, словно вросла в стену. Инка занервничала, вот ладошки ее уже стали совсем ледяными, влажными, вот она уже перестала прятать волнение от пристального взгляда камеры. Протекла целая река времени, две мухи досаждали и были наконец отогнаны, бабочка мелькнула и скрылась, какая-то машина остановилась у подъезда, проглотила мальчишку с оранжевым рюкзаком и, пыхнув дымком, отчалила. Потом вдруг тяжелая бронированная дверь, тихо скрипнув, отворилась, на пороге возник не охранник с усами и не тот, другой, чья жена никак не может похудеть, а совершенно незнакомый, коренастый человек в черной униформе. Инку он осмотрел с недовольной ухмылкой, стараясь показать, что кислая мина на его лице – не иначе как отражение Инки. Но она не обратила ни малейшего внимания на тонкую игру мимических мышц незнакомца и, тесня черного, как заморский таракан человека, шагнула внутрь, деловито шепнув: