Сейчас грохнут птицы, разрывая реальность предутренней тишины, и в разорванную ими щель ворвутся дневные звуки, будто сразу, будто толпой. Хотя вот сейчас, пока нет его, светила, их можно услышать, но почему-то они совсем не такие, будто ходят на цыпочках. Протарахтела моторка. Мерно лает сонная собачка за спиной. Плещет вода далеко внизу под камнями. Выше на склоне, за макушками деревьев тихо шумит дальнее шоссе. Все это превратится почти в какофонию, щедро сдобренную нестерпимо синим, сочно-зеленым, ало-красным, металлически-серым, пятнами резкого белого и цветного. Но пока все полу-, все приглушено и тончайше.
Прищуриваясь на краешек солнечного диска, от которого поползли по воде змеи и полосы расплавленного света, Петр стал вспоминать другие состояния тонкого. Это как самые первые листья, когда они присаживаются на ветки зимних деревьев тончайшей зеленой кисеей, и мир кажется окунутым в зеленоватую воду. Всего два-три дня и нежность уходит, до следующего апреля. Еще так бывает вечерами после заката, очень коротко, если снег нетронут грубыми линиями, он плавный, тени ложатся без резких линий, будто плывут, и глазу не за что зацепиться, только расшириться, заболеть, в попытках объять все, что вокруг, сразу, целиком, до краев бескрайнего мира.
Снизу, с полусонной набережной послышались деловитые крики и стук молотка. Обрушилось что-то, под недовольную ругань. Солнце высунулось еще, будто укладывая на затвердевшую воду каленые локти. И по лбу из-под темных волос сбежала щекотная капля. Петр ее вытер, и, отвернувшись от резкого, твердо-яркого открыточного пейзажа — белый далекий парус на синей воде, зеленые кудри на скале сбоку — стал спускаться со скалы к парку.
Шел быстро, улыбался рассеянно, припоминая мелочи бессонной ночи. Внутри было спокойно и какое бы слово подобрать, сыто? Удовлетворенно и сыто, подумал и кивнул, радуясь, что слова подошли. Именно так. Будто поел вкусно и вовремя. И очень хорошо, что перед этим слегка поголодал, успел упасть духом, слегка разозлиться на мир, и даже испугаться. Нельзя кормить себя с запасом. Пусть будет этот легкий время от времени голод, иначе он заплывет жирком. А так — сама нашла, когда собрался уже (вполне по-стариковски, подумал о себе, кокетничая) просто пройтись по набережной, разглядывая гуляющих, а после уйти на скалы, сесть там, аки демон в изгнании, и следить за ходом небесных светил, и может быть встретить рассвет, если не разболится спина. Но тронула руку, и он, поворачиваясь, совершенно умилился ее виноватой мордочке, такой уже коричневой под гладкой белой стрижкой. Леночка-Еленочка, такая вся чка-чка, такая небольшая и тоненькая, один сплошной уменьшительный суффикс, ручки, ножки, коленочки, юбочка, маечка… Вернее, платьячко там какое-то, правильное очень, чудесно облегающее маленькие, почти детские грудки, да и не скажешь, что замужем — сколько там, семь лет, и дочери уже пять. Вспоминая, как вскидывалась под ним и как вдруг стали железными стройные блестящие ножки, обхватившие его бедра, снова умилился, радуясь, что идет один, и никто не видит, как складываются губы под аккуратно подстриженными усами. Тютютюшечка, загорелочка. Беленькая кошечка. Голод это, конечно, хорошо, но жаль, что уезжает сегодня, на дневном автобусе. Пусть бы вечерним, тогда можно было бы увлечь кошечку под сень. Хотя какая тут сень, вокруг тропинки протоптаны густой сеткой, за каждым кустом кто-то торчит, заниматься любовью не в доме, значит обязательно накормить чей-то жадный глаз. А хозяйка Тоня не сильно празднует, если ее квартирант кого-то приводит в комнату. Пару раз попробовал. Получил на завтрак несъедобную горелую кашу.
Петр расхохотался, отводя ветки. Нет уж, на следующее лето он сюда не вернется. Надо поискать место просторнее, и чтоб какая времянка стояла в густом саду, с отдельным входом, чтоб привести и упасть в очередной медовый месяц, ну ладно, пусть неделю, не вылезая из койки до полудня, гуляя по комнате без одежд, валяясь на сбитых простынях. А после уходить вдвоем на пустынный берег и там не одеваться тоже — пусть смотрят со скал те, кому повезло меньше. Милые летние удовольствия, бочоночек золотого меда, витамины, что продержат его длинной северной зимой, когда будет разглядывать в зеркале исчезающий загар, храня в себе воспоминания и перебирая их. А здесь — тесные улочки, где соседский дом стоит выше и потому весь Тонин двор на виду, а за окнами качаются ветки и время от времени слышны близкие голоса. И пляжик, галечный и тесноватый, выставка полуголых тел, ах, здравствуйте, как ваше здоровье, привет-привет. Идешь, а снизу провожают тебя внимательные взгляды. И все про все знают.
Наклоняясь, ступил под густые ветки, отвел их и вышел на извитую дорогу. У крашеного киоска гремела замком сонная продавщица, распахивая белые железные ставни. Рядом переминалась с ноги на ногу девушка, смуглая и темноволосая, ждала терпеливо, свесив руку с пустым пакетом, а другую сжимая в кулак, видно, приготовила деньги.
Вокруг уже все звенело и трещало, плакал ребенок за деревьями, смеялась мать, громыхая пластмассовой погремушкой и укоризненно веселя плаксу. Потому, проходя и радуясь легкости тела после ночи без сна, Петр поздоровался в полный дневной голос:
