Пока оглядывалась, соображая, не убежать ли, Горчик вернулся.
— Пошли?
Дорога впереди была пуста. Высовывались на нее тонкие ветки кустарника, поблескивали в асфальте слюдяные крошки.
— Чего молчишь? — он шел рядом, шаркая по блесткам старыми сандалетами.
— Я думала. Думала, специально ждут. Когда я…
— Дура ты, Михайлова, — задушевно сказал Горчик.
И она согласилась, кивая:
— Угу. Я знаю.
— Ладно. Пришли уже.
Он свернул в гущу черной зелени и полез куда-то вверх, треща ветками. Инга подумала секунду и полезла следом, наклоняя голову, чтоб не цепляться за путаницу ветвей и листьев. Сердце застучало сильнее. Во рту снова пересохло.
— Тихо, — вполголоса сказал Горчик и, нащупав ее руку, подтащил к себе, — забор сейчас, не ломись, как медведь.
Крадучись, они прошли вдоль штакетника, увитого непременной ипомеей. Инга трогала на ходу спящие цветки, просила их, пусть все не так и страшно, сидят, пьют чай. Но сердце мрачно стучало, укоряя — зачем пошла, ведь знаешь, что он тебе сейчас покажет, не маленькая, каждое лето видишь всякое, на то он и южный поселок, куда едут, как этот сегодняшний на полянке, чтоб — приключение.
И, отпуская равнодушно исчезающие в темноте цветки, знала, все равно дойдет. И посмотрит.
— Вот, — хрипло сказал Горчик и, толкнув ее к белой неровной стенке, поставил перед окном, завешенным складками кружевного прозрачного тюля. В небольшой комнате мерцала свеча, одна створка была открыта, занавеска висела криво, наискось открывая теплое красноватое нутро, и оттуда, вместе с резким дымком травяной китайской спирали, исходил тихий шепот и смех, тени вскидывались, перекрывая свечу, и упадали, блестя мокрой от пота кожей на обнаженной спине. И кладя розовые блики на белые волосы женской головки, еле видной за мужскими плечами.
Инга стояла, не замечая, что Горчик держит ее за локоть. Занавесь, открывая плечи и головы, прятала в тонких прозрачных складках, одновременно показывая — продолжение голой мужской спины и напряженные стройные ноги, скрещенные над загорелой поясницей.
Пламя свечи запрыгало, замелькало, будто подстегнутое тихими стонами, что все убыстрялись, повторяясь и повторяясь.
— Ах-ах-ах, — говорил маленький огонек, и сердце Инги дергалось, в такт ударяясь в ребра, больно-больно-больно…
И вдруг замерло все, закаменело. И, застыв сама, она вязко припомнила, вот только что был крик, тихий, сдавленный, но крик, и поверх него — мужской стон, со смехом. А нет уже, и осталась только цепкая рука на ее запястье, дергала, шепот тыкался в пылающее ухо:
— Пошли. Быстро!
Быстро никак не получалось, и будто плывя в киселе, она сделала шаг назад, вяло повинуясь цепкой руке. А глаза все были в комнате и, на острие взгляда, он отлепился, потягиваясь и вставая в полный рост, пошел прямо на нее, сверкая зубами и яркими губами в темной бородке, блестя свежим потом на широкой груди, и еще было там, ниже, что она, оказывается, и не видела никогда живое, а только на картинках… Протягивал руку, говоря вполголоса. Что-то про комаров, поняла, отступая за Горчиком и мягко валясь в кусты, когда дернул сильнее, другой рукой пригибая ее голову.
Длинно прозвенели кольца на карнизе, снова колыхнулся за кружевами теплый свет, смешиваясь с тихим довольным смехом.
И когда прошла целая вечность, свет заслонило хмурое лицо, еле видное, окруженное по ушам красноватой каемкой.
— Пошли? — сказало лицо, и она послушно кивнула, вставая и отступая дальше, за деревья.
Дорога снова ложилась под ноги, вдали изгибалась первым своим обратным поворотом. Еще два и забелеет под кривой сосной спящий киоск, а от него тропинка вверх. Вива спит. Или не спит, слушает, когда придет ее глупая Инга. А если влезть на крышу сарайчика, пробраться к самому краю и отвести лохматую ветку дуба, что навалился на их забор со стороны соседней улицы, то можно увидеть край белого дома. И не увидеть колонку рядом, потому что темно. Но она там, и тетя Тоня там, нажарила рыбки, чтоб схарчил на ужин. Только его там нет. У него — приключение.
— Она у Мишкиной тетки снимает комнату, — сказал Горчик над ухом, — уезжала вот на юбэка, каталась по дворцам всяким. Он за ней еще неделю назад бегал. Да уехала. Сегодня вернулась.
— Да, — пусто сказала Инга. Свернула на тропку, пошла вверх, не оглядываясь.
— Слышь, Михайлова. Подожди.
Не оборачиваясь, она встала, и Горчик шепотом ругнулся, натолкнувшись на ее спину. Обошел, заваливаясь в густые кусты. Помолчал, ожидая вопроса или хоть как-то проявленного интереса. Не дождавшись, сердито сказал:
— Вопрос есть. А ты чего на дороге испугалась, когда пацаны подошли?
— Думала, ты меня обманул, — вяло ответила Инга. Ей очень сильно хотелось домой, чтоб совсем одна. Но все же Горчик хлопотал, отвел и вот провожает. Надо быть вежливой…
— Думала, сейчас отведете куда…
— Обманул? Тебя? — он усмехнулся. Она не видела в темноте, но услышала, сердитую в голосе усмешку, беспомощную какую-то.
— Тебя, Михайлова, обманывать, все равно, что с калекой драться. Ты же у нас только правду говоришь, так?
— Да…
— А вот скажи мне…
— Сереж, дай я домой пойду, а?
Она терпеливо ждала, когда отступит, пропуская.
