Инфант испанский - [25]

— Плохо, — озабоченно произнес он. — Само по себе не так страшно, как может показаться…

— Да совсем не страшно! — заверил его Саша. — Нет, правда. Я сегодня больше испугался, когда ты там кинжалом размахивал. А вчера просто дичь какая-то была.

— Но все же плохо. Мы-то думали, он о тебе не знает.

— Всемуконец?

— Да. Впрочем, возможно, он и в самом деле не знает, и все это — случайность. Он ведь не бездействует, и от каждого его движения расходятся такие… колебания, как круги по воде. И задевают тех, кто оказался рядом. Думаю, дело в этом. Иначе это была бы странная и совершенно бессмысленная выходка с его стороны. Но лучше бы тебе держаться потише.

— Да куда уж тише, — проворчал Саша. — Мне вон и говорить запрещают. И завтра в театр велено не приходить.

— Это кто ж тебе повелел? Великаша? Какое невиданное милосердие с его стороны!

— Нет, человек в черном. Сегодня утром.

— Ты с ним встречался?

— Говорил по телефону. Он мне тоже теперь не показывается, как и Ване.

— Это раздражает, да, — кивнул Сёма.

— Угу. Раздражает уже немного. Послушай, я все хотел спросить… Ты ведь с ним получше знаком. Как ты думаешь, зачем мы ему нужны? Он, судя по всему, умеет все то же самое, что и мы, и даже намного больше. Какой ему прок в нас? Мы ведь случайность, ошибка природы — и только. Дар напрасный, дар случайный… Я все эти годы прислушивался и присматривался к себе — быть может, есть во мне что-то еще? Какой-то особый талант или мудрость? Но нет, ничего такого. Ну то есть, я не знаю, — Саша смутился, — может быть, у вас не так…

— Да нет, примерно так же.

— Вот. Тогда зачем мы ему?

Сёма выпятил губы уточкой и некоторое время размышлял, прежде чем ответить.

— Может, мы ему просто нравимся? Мы такие…

— Забавные? — продолжил Саша. — Как марионетки, которые он дергает за ниточки. Или нет, как струны. Он перебирает нас, и каждая звучит на свой лад, у каждой свой голос, и все вместе мы выводим какую-то мелодию, недоступную нашему несовершенному слуху.

— Похоже на правду. Тебе это не нравится?

— Не знаю. Нет. Пожалуй, нет. Не нравится.

— Имей в виду, ты не обязан в этом участвовать. Можно отказаться. Пока еще можно.

Саша помолчал.

— Нет, я не буду отказываться. Не ради него. Я просто хочу… вместе с вами. Мне сейчас одиноко.

Он тут же пожалел о сказанном, но не знал, как исправить дело. Разговор повернул не туда.

— Это со всеми так, — Сёма посмотрел на него серьезно, потом вдруг улыбнулся. — Делать что-то вместе, быть вместе — одна из величайших радостей, доступных людям. Vivremo insiem, e morremo insiem…[11] А что касается человека в черном пальто… Дело не только в наших способностях, хотя ты зря отзываешься о них так пренебрежительно. Думаю, он тоже не хочет быть один. И похоже, мы нужны ему больше, чем он нам.

— Ты так договоришься до того, что и Всемуконец просто любит движуху и развлекает нас, чтобы не скучали, — засмеялся Саша.

— Возможно, я бы именно так и сказал. Если бы эти развлечения не заканчивались иной раз бедой.

— Ну да, — Саша смутился. — Я знаю. Ладно, мне пора. Раз уж выдался выходной, надо и правда отдохнуть.

— Коробку свою не забудь, — напомнил Сёма.

Саша и впрямь чуть не забыл, что он теперь счастливый обладатель нормальной зимней обуви и ему больше не придется мерзнуть на пути к метро. Он снял крышку, развернул полупрозрачные лепестки бумаги… и замер в недоумении. Вместо ботинок в коробке лежали нарядные женские сапожки на каблуках. Он заглянул в бланк заказа. Нет, все правильно — и имя его, и адрес. Только вместо мужских ботинок женские сапоги. Красивые, прямо щегольские. Полина любила такую модель. Он осторожно взял один сапог в руки — и размер как раз ее. Случись с ним такой казус несколько месяцев назад, он бы и возвращать в магазин их не стал, предложил бы ей примерить. Но Полины рядом нет. И зимних ботинок у него по-прежнему нет. Что вот он за человек такой… чего ни хватишься, ничего нет!

11

Понедельник, в театре выходной. Не у всех, понятное дело: в классах с выгородками идут репетиции, в цехах шуршат потихоньку мастера. Но спектакля сегодня не будет, на большой сцене делают уборку, в воздухе влажность и запах моющего средства.

Во всем этом есть своеобразное очарование. Для тех, кто понимает. Проза жизни властно распоряжается в храме искусства, обнажает сокрытое, высвечивает фальшивую позолоту и простодушную детскую ложь, которой может поверить лишь тот, кто и сам желает быть обманутым. Штанкетные подъемы оголены, сценическая коробка наполнена особой гулкой пустотой. Человеческие шаги и голоса не заполняют эту пустоту, а лишь делают ее еще более явной и весомой.

Каждый спектакль — это сотворение мира заново, с нуля, возведение здания из груды камней, обуздание хаоса, укрощение стихии. И каждый такой юный мир нежен и хрупок, он колеблется и грозит обрушиться от малейшего дуновения, от всякой неосторожности — неверного расчета, неловкого жеста, неудачно забитого гвоздя.

Но в выходной день, в день большой уборки, первозданный хаос будто вновь вступает в свои права. Будто бы вновь настало начало времен — или их окончание. Это всего лишь выходной день и уборка. Завтра уже все будет как обычно: сначала нахлынет бессмысленная с виду пестрая суета, потом она соберется в нужный рисунок и начнет дышать в такт с незримым дыханием гармонии. Или… или не начнет. Из этой точки, из первозданного бессмыслия, можно однажды не выйти. Поэтому каждый такой день — это риск, он таит в себе опасность… или долгожданный шанс. Для тех, кто понимает.