Индийский мечтатель - [78]

«Ага! — сообразил капитан Ллойд. — Кажется, теперь удастся установить участие Лебедева в побеге Деффи. Кто же иной мог подкупить стражей?»

Увидев Канаи, Нанда понял, что положение его безнадежно. Тогда сипай решил не отвечать на вопросы. Он понял, что пришел конец.

Пять райотов предстали перед военным судом. Разбирательство было недолгим. Никто из обвиняемых не имел возможности что-либо объяснить равнодушным офицерам, заседавшим за судейским столом, никто не понял ни речи обвинителя, ни вынесенного приговора. Осужденных повезли на Бурра-базар и привязали к позорным столбам. Палач отвесил четырем из них по десяти плетей, а Нанде, преступление которого было более тяжелым, — тридцать ударов. Потом всех пятерых повели к помосту, на котором возвышались виселицы, и надели на шеи петли из толстой джутовой веревки…

Казнь совершилась публично, но народа на площади было сравнительно немного; индийцы не любили подобных зрелищ.

…Сону шел по Бурра-базару… Виселицы все еще стояли. Юноша подошел поближе. У помоста под виселицей дощечки с надписями по-английски и на бенгали гласили, что люди казнены за бунт и отказ от уплаты податей. Вдруг юноше показалось, что в одном из райотов он узнал Буксу, того самого Буксу… За что?

Как всякий индус, Сону относился к смерти спокойно. К тому же он был слишком молод, чтобы размышлять о ней. Не пугал его и вид мертвецов — немало трупов повидал он на своем веку… Одних убил голод, других — чума и холера; приходилось ему видеть тела укушенных коброй, растерзанных тиграми. Но это зрелище произвело на Сону гораздо более сильное впечатление, чем все виденное прежде…

О Буксу, честный труженик, мирный и добрый человек! Сону знал его, видел его жену и детей, помогал ему молотить скудную жатву. Никого не обидел Буксу, никому не сделал зла…

Сону хотелось поговорить с учителем, рассказать ему то, что пришлось видеть на Бурра-базаре. Но, вернувшись домой, он застал Лебедева настолько поглощенным мыслями о предстоящем вечере, что у него не хватило духа для такой беседы…

Говорят, что перед бедой человека осеняют тревожные предчувствия.

У Лебедева не было ничего подобного; он находился в том счастливо-возбужденном состоянии, которое всегда появляется у художников, ученых, поэтов перед тем, как плод их творчества отдается на людской суд.

Сегодня должно было состояться второе представление… почти через четыре месяца после первого.

На этот раз пьеса шла вся, целиком. Герасим Степанович задумал показать ее на разных языках: первое действие на бенгали, второе, состоявшее из трех картин, — поочередно на хинди и бенгали, и третье — снова на бенгали. К спектаклю было составлено английское либретто, изящно отпечатанное, в котором для зрителей, не понимавших индийских языков, подробно излагалось содержание каждой сцены.

Подписка, организованная судьей Хайдом, была успешной: все места были раскуплены. Лебедев уже объявил подписку на третий спектакль, только для индийской публики. Отпечатанное в типографии — по-английски и на бенгали — объявление гласило:

«Мистер Лебедев имеет намерение с величайшим уважением пригласить только азиатских жителей Калькутты и ее окрестностей на представление его пьесы, написанной на языках бенгали и хиндустани ⁶⁶. Для оживления действия в представление будут введены некоторые избранные бенгальские песни, исполняемые в сопровождении местных и европейских инструментов. Поскольку м-р Лебедев расширил спектакль до трех действий и затратил много трудов для обучения актеров и актрис исполнению ролей, он осмеливается питать надежду, что каждый из слушателей получит надлежащее удовольствие.

М-р Лебедев принимает подписку на билеты с таким расчетом, что весь зал театра будет в полном распоряжении азиатских подписчиков.

Соответствующее извещение о времени спектакля появится своевременно».

Одно только огорчало Герасима Степановича: декорации так и не были приготовлены. Баттл ссылался на отсутствие хороших красок, на болезнь жены, еще на какие-то «чрезвычайные обстоятельства». Сону же рассказывал, что художник вместе со своим подручным Уэлшем просто-напросто бездельничает, занимается не столько живописью, сколько неумеренными возлияниями. Так или иначе, пришлось снова играть в прежних декорациях. Лебедев решил после второго спектакля серьезно объясниться со своим «компаньоном».

* * *

Наступил долгожданный вечер 21 марта…

Так же как четыре месяца назад, вся улица Домтолла была запружена огромной толпой, и опять прохожие и зеваки с любопытством глазели на сахибов, съезжавшихся к театру в каретах, колясках и паланкинах.

Спектакль имел еще больший успех, чем первое представление; артисты исполняли роли более уверенно. Счастливый и сияющий стоял Герасим Степанович у выхода, принимая похвалы и поздравления. Ему было особенно приятно, когда Рам Мохан Рой, специально задержавшийся в Калькутте, чтобы посмотреть спектакль, сказал:

— Теперь я убедился в том, что вы достигли полного успеха. Признаюсь, я сомневался, но оказался неправ. Завтра я навещу вас, чтобы поговорить о дальнейшей судьбе вашего театра.

— Буду ждать вас обоих, мои друзья, и охотно поделюсь своими мыслями и планами, — говорил Герасим Степанович, провожая его вместе с Голукнат Дасом.