— Ууу, дурочка, — и смотрел на косу.
Она устроилась на хлебозавод, механика выгнали за пьянку, и некому было пускать ее на все сеансы бесплатно. Маша зажила скромно, тихо, соблюдая мораль, и удивлялась, как закадычная подруга Людка может жить с мужчиной, пусть даже таким понятным и простым, как Вовка.
— Мы, это, решили расписаться, — стыдливо говорила Людка. — Я себе платье в ателье заказала. Кремовое. И Вовке костюм.
Вовка работал дворником. Ласково улыбаясь, скреб асфальт зимой, летом сметал пыль, гнал метлой облака тополиного пуха. Осенью созывал мальчишек жечь сухую тополиную листву. И даже до восьмого этажа долетал горьковатый осенний запах.
Мужчин в ее жизни больше не было. Едва ли Маша заметила это. А если и заметила, то только пожала плечами:
— Нет и нет, не всем же?
И женственность, которая даже с возрастом не исчезает и заставляет седых полоумных старух идти за хитрыми темноглазыми депутатами, не угнетала ее. Маша была счастлива, как Джульетта. Она любила индийских актеров — сладко, чисто и самозабвенно. И от любви своей то посылала письма Индире Ганди (одно даже прочитали по Всесоюзному радио), то выписывала журнал «Вокруг света». Замирая, покупала в сомнительных ларьках «восточные благовония», поджигала шершавую палочку.
— Сандал, — с гордостью говорила она Людке и Вовке, те вдумчиво шевелили носами.
…Фильм закончился, Маша счастливо вздохнула, растирая слезы по лицу. Она не заметила, как в квартире резко похолодало.
— Зря на полу сидела, — попеняла самой себе.
Посадила кукол на полку, ополоснула заварочный чайник и чашку. Батарея холодная, а значит, Наташка была права: энергетики решили отключить ТЭЦ из-за долгов мэрии. А может, не отключить. Может, просто понизить температуру до минимума.
Окно заросло до середины ледяными узорами. Маша поднялась на цыпочки. Облака, полные тяжелого крупитчатого снега, застыли над Рекой, готовясь засыпать город, чьи жители не желали работать, бизнесмены — возвращать долги, а власти — говорить с народом.
— Холодно, — сказала Маша, отскребая ногтем тонкую хрустальную стружку.
Достала из шкафа второе одеяло из жаркой верблюжьей шерсти, набросила сверху покрывало. Вытащила шерстяные носки, фланелевую рубашку, натянула теплые гамаши. Кто его знает, как ночью-то? Подошла к окну. Облака собирались на другом берегу, словно войско деда Мороза.
Она еще раз вздохнула, отщипнула кусочек индийского рахат-лукума, кинула за щеку и выключила свет.
Укрывшись с головой и свернувшись калачиком, Маша пыталась надышать себе теплое, уютное гнездышко. Стекло чуть слышно потрескивало, одеваясь в ледяной панцирь. Голубая морозная луна заглядывала в окно. Но Маша засыпала счастливая, не видя и не слыша грозных признаков подбирающегося к сердцу Холода. Под двумя одеялами царила душная тропическая ночь, а губы дурочки были сладкими, как от поцелуя индийской кинозвезды.
