Стриклэнд взглянул на меня поверх винтовки и сказал на местном наречии:
— Ты будешь свидетелем его слов? Он убил.
При свете одинокой лампы Багадур-Хан стоял смертельно бледный. Сознание необходимости оправдаться быстро вернулось к нему.
— Я попался в ловушку, — сказал он, — но вина лежит на том человеке. Он сглазил моего ребёнка, и я убил и спрятал его. Только те, кому служат дьяволы, — он посмотрел яростным взглядом на Тайтдженс, угрюмо лежавшую перед ним, — только те могли узнать, что я сделал.
— То-то!.. Тебе следовало бы подвесить и её на верёвке на балку. А теперь тебя самого повесят на верёвке. Дежурный!
Сонный полицейский явился на его зов. За ним вошёл другой. Тайтдженс сидела поразительно тихо.
— Уведите его в полицейский участок, — сказал Стриклэнд. — Его будут судить.
— Значит, я буду повешен? — сказал Багадур-Хан, не пытаясь бежать и опустив глаза в пол.
— Как солнце сияет и вода течёт — да! — сказал Стриклэнд.
Багадур-Хан отступил далеко назад, вздрогнул и остановился. Полицейские ожидали дальнейших приказаний.
— Ступайте! — сказал Стриклэнд.
— Да; я уйду очень быстро, — сказал Багадур-Хан. — Взгляните! Я уже мёртвый человек.
Он поднял ногу. К его пятке приникла голова полураздавленной змеи, крепко вцепившейся в тело в судорожной агонии.
— Я из земледельческого рода, — сказал, покачиваясь, Багадур-Хан. — Для меня было бы позорно взойти публично на эшафот; поэтому я избираю этот путь. Обратите внимание, что рубашки сахиба аккуратно подсчитаны, а в рукомойнике есть лишний кусок мыла. Мой ребёнок был заворожён, и я убил колдуна. Зачем вам пытаться убить меня верёвкой? Моя честь спасена… и… я умираю.
Через час он умер, как умирают укушенные маленькой тёмной змеёй караит, и полицейские отнесли его и таинственный предмет под простыней в назначенные им места. И то, и другое было нужно, чтобы объяснить исчезновение Имрея.
— Это называется девятнадцатым веком, — очень спокойно, влезая на кровать, сказал Стриклэнд. — Слышали вы, что говорил этот человек?
— Слышал, — ответил я. — Имрей сделал ошибку.
— Единственно из-за незнания природы восточного человека и совпадения этого случая с появлением обычной сезонной лихорадки. Багадур-Хан служил у него четыре года.
Я вздрогнул. Именно столько же времени служил у меня мой слуга. Когда я прошёл к себе в комнату, я увидел его, ожидавшего меня, чтобы снять сапоги, с лицом, лишённым всякого выражения, словно изображение головы на медном пенни.
— Что случилось с Багадур-Ханом? — сказал я.
— Его укусила змея, и он умер. Остальное известно сахибу, — последовал ответ.
— А что знал ты об этом деле?
— Столько, сколько можно узнать от того, кто выходит в сумерки искать удовлетворения. Осторожнее, сахиб. Позвольте мне снять вам сапоги.
Я только что стал засыпать от утомления, как услышал, что Стриклэнд крикнул мне с другой стороны дома:
— Тайтдженс вернулась на своё место!
Так и было. Большая охотничья собака величественно возлежала на своей постели, на своём одеяле, а рядом в комнате пустой холст с потолка, раскачиваясь, тянулся по полу.
Ужин в чубаре Дхуини Бхагата[4] закончился, и старые жрецы курили или перебирали чётки. Вышел маленький голый ребёнок с широко открытым ртом, с пучком ноготков в одной руке и связкой сушёного табака в другой. Он попробовал встать на колени и поклониться Гобинду, но так как был очень толст, то упал вперёд на свою бритую головку и покатился в сторону, барахтаясь и задыхаясь, причём ноготки отлетели в одну сторону, а табак в другую. Гобинд рассмеялся, поставил мальчика на ноги и, приняв табак, благословил цветы.
— От моего отца, — сказал ребёнок. — У него лихорадка, и он не может прийти. Ты помолишься о нем, отец?
— Конечно, крошка; но на земле туман, а в воздухе ночной холод и осенью не хорошо ходить голым.
— У меня нет одежды, — сказал ребёнок, — сегодня утром я все время носил кизяк на базар. Было очень жарко, и я очень устал.
Он слегка вздрогнул, потому что было прохладно.
Гобинд вытянул руку из-под своего громадного, разноцветного старого одеяла и устроил привлекательное гнёздышко рядом с собой. Ребёнок юркнул под одеяло. Гобинд наполнил свою кожаную, отделанную медью трубку новым табаком. Когда я пришёл в чубару, обритая головка с пучком волос на маковке и похожими на бисеринки чёрными глазами выглядывала из-под складок одеяла, как белка выглядывает из своего гнёзда. Гобинд улыбался, когда ребёнок теребил его бороду.
Мне хотелось сказать что-нибудь ласковое, но я вовремя вспомнил, что в случае, если ребёнок захворает, скажут, что у меня дурной глаз, а обладать этим свойством ужасно.
— Лежи смирно, непоседа, — сказал я, когда ребёнок хотел подняться и убежать. — Где твоя аспидная доска, и почему учитель выпустил на улицу такого разбойника, когда там нет полиции, чтобы защитить нас, бедных? Где ты пробуешь сломать себе шею, пуская змея с крыш?
— Нет, сахиб, нет, — сказал ребёнок, пряча лицо в бороду Гобинда и беспокойно вертясь. — Сегодня в школе праздник, и я не всегда пускаю змея. Я играю, как и все другие, в керликет.
Крикет — национальная игра на открытом воздухе пенджабских ребят: от голых школьников, использующих старую жестянку из-под керосина вместо ворот, до студентов университета, стремящихся стать чемпионами.
