Иная вера - [8]

– И ты, разумеется, послушаешься? – очень тихо спросил Коста, глядя Майеру в глаза.

«А ведь он даже не представляет себе, сколько всего сейчас зависит от его ответа», – подумал он.

В первое мгновение Теодор подумал, что он ослышался. Потом на секунду его охватила радость – вдвоем, пусть даже и с этим убийцей, он имеет шансы добиться своего, получить свободу от Кейтаро. А в следующий миг предчувствие мокрой и холодной змейкой скользнуло по позвоночнику: крылатый всегда был верным псом Кукловода. На памяти Теодора, он ни разу не поставил под сомнение ни одно слово, он беспрекословно выполнял любые приказы японца, приводил в исполнение вынесенные приговоры – даже когда они казались совершенно несправедливыми. Коста безгранично предан Кейтаро.

А еще Теодор прекрасно понимал, что его враг, во-первых, очень умен, а во-вторых, прекрасно осведомлен о том, как Теодор к нему относится. До поры Кукловод держал его на длинном поводке, позволяя думать, что поводок можно порвать, ошейник стянуть, а руку, поводок держащую, укусить. Но откуда знать, когда Кейтаро решит, что пес зарвался? Когда сменит полоску плотной кожи на стальной строгий ошейник? Когда?

В любой момент.

И, быть может, именно сейчас и настал этот момент.

Вопрос Косты – провокация. Если сейчас сделать вид, что отступился от своих замыслов, покорился судьбе – еще есть шанс сохранить длину поводка. А там можно что-нибудь еще придумать.

– Разумеется…

– …А ты – нет? – Теодор как-то весь подобрался, словно готовясь к атаке, глаза его сузились.

Коста подавил вздох разочарования. А ведь в какой-то момент он подумал, что Майер тоже может бросить Закону вызов! Немец силен, умен, справедлив и честен, он достойный человек… насколько вообще можно оставаться достойным человеком, служа Закону. Да, Теодор мог бы стать хорошим союзником.

Мог бы.

Но не станет.

И Коста не даст ему повода донести Кейтаро о странных изменениях в поведении крылатого.

– Именно такого ответа я и ждал. – На душе было погано. – Что ж, оставим Повелителей в покое. Пока что.

– Пока что, – с мрачным удовлетворением повторил за ним Майер.

– Да, еще. Хотел спросить: ты утвердил кандидатуру своего ученика?

Теодор помрачнел еще больше. Но Коста молчал, ждал ответа, и ему пришлось говорить.

– Нет. Я спрашивал несколько раз, но все мои письма были проигнорированы.

– И он хочет, чтобы мы не трогали Повелителей.

– Я способен сложить два и два, – огрызнулся немец.

– Это хорошо, – кивнул Коста. – Потому что у меня почему-то получается пять.

I. III

Для себя вы сами плетете сети,

В кои скоро вам же дано попасть!

Если бы он имел возможность выбирать между силой и искусством, между тяжелым мечом и легкой, быстрой шпагой, между грубой атакой в лоб и изящным фехтовальным приемом, он бы обязательно выбрал последнее. Наверное, потому, что сама жизнь лишила его возможности выбирать. Семь лет обучения, семь лет упорных тренировок, развития в себе Дара, труд, сравнимый с попыткой взрастить в иссушенной пустыне влаголюбивый побег. И все напрасно. Сколько было надежд, сколько было чаяний, и все их перечеркнул спокойный, даже равнодушный, голос старого монаха.

– Ты похож на огромный каменный топор доисторического человека, – сказал он. – Таким топором можно сокрушить человека, но нельзя даже обтесать бревна для постройки дома. Ты как лавина, сходящая с гор в плодородную долину, сметающая на своем пути деревни и уничтожающая посевы, но неспособная творить – только разрушать. Чистая сила, грубый деструктивный инструмент. Твой напор почти невозможно остановить, но больше ты ничего не можешь.

Сознание охватила неведомая до сих пор багряная ярость, и он ударил, всей своей силой, всем собой, выплескивая себя в этой ярости, – но не смог достичь цели. Наставник легко отвел поток энергии в стену, с потолка пещеры посыпались осколки песчаника.

– Вот видишь? – покачал он головой. – В тебе нет ничего ценного. Ты – разрушение. Уходи, ты больше здесь не нужен.

Если бы он смог… да, если бы он смог, через несколько лет за ним прилетел бы в горы вертолет, он стал бы одним из повелевающих миром, у него было бы все. А теперь у него не было ничего, совсем ничего, даже самого себя, даже имени – он забыл его, выплеснул вместе с яростью, вместе с памятью и собственным сознанием. Единственным местом, где он мог быть, оставалась эта пещера, но теперь отсюда его гнали – он был не нужен.

Он развернулся и побрел прочь. В негостеприимные горы, в холодные ночи, в голодные дни, в никому не нужную жизнь. То немногое, что оставалось от его разума, еще пыталось напомнить величайший девиз всей его жизни, девиз, принятый им при рождении, когда крохотный комок покалеченной пьяным акушером плоти сражался против выдохнутого с перегаром: «Не жилец». Девиз, впервые произнесенный – еще не вслух, только неслышно и самому себе, – когда обезумевшая мать пыталась выкинуться вместе с шестилетним мальчиком из окна двенадцатого этажа, а он только крепче стискивал пальцы, до боли впившиеся в подоконник, и сосредоточенно пытался стряхнуть сумасшедшую с собственных плеч. Девиз, высказанный вслух, когда в двенадцать он подслушал, как врач сказал приютскому директору, что через год, не больше, ребенка не станет. Девиз, который он нес всю свою жизнь, как гордый крест – через побои и унижения, через страх и боль, через крах всей жизни и через каждую ложную надежду.