In Telega (cборник статей) - [7]

"Милостивый государь! - пишет Гоголь в письме к цензору "Москвитянина" В. Н. Лешкову. - Узнавши, что в цензуре есть новые запрещения, вследствие которых не только все новые сочинения, но и старые, прежде отпечатанные, подвергаются сызнова новому пересмотру, я прибегаю к вам с просьбой спасти доселе отпечатанные мои сочинения от уничтожений, от изменений, переправок и пробелов и дать возможность издания их в том виде, как изданы они до сих пор".

И становится тяжко на сердце, оттого что не воззвать к встревоженному и огорченному классику: "Плюньте вы на этого дармоеда, Николай Васильевич! Не мечите бисера. Он же - козел, или, по-вашему, гусак. Мы, потомки, разберемся, если, конечно, вы не спалите рукописи. У нас же никакой цензуры нет!"

Всё! Нету ее, цензуры, больше. Пишем что и как хочем. В необходимых случаях прибегаем к соответствующему благоречию - эвфемизмам. Например, вместо отсутствующего в языке пристойного глагола для действий, сопровождающих телесную близость, оперируем ублюдочным заимствованием "заниматься любовью". То есть именование величайшего чувства, сделавшего человека человеком, а Петрарку - бронзовым, переуступаем механическому кувырканию в постели - иначе говоря, разновидности возвратно-поступательного движения и вскорости, наверно, станем заниматься еще и первой любовью, и любовью до гроба, а нет, покуда патриоты наладятся заниматься любовью к родине - займемся любовью к ближнему.

Эвфемизм, если он не является инструментом речевой культуры, оборачивается признаком речевой цензуры, как правило, жеманной, надуманной, навязываемой и обслуживающей самую неинтересную часть человечества - людей не на своем месте.

И тут, при исконной нецензурности нашего устного оформления мыслей, следует удивиться высочайшей квалификации старосветских цензоров. Вот, скажем, в торжественном заседании после открытия памятника Пушкину на обеде Общества любителей российской словесности Тургенев говорит речь (на мой взгляд, более примечательную, чем речь Достоевского), и в тот же день у кого надо появляется отчет агента, который излагает ее почти дословно. Как он это сделал, непонятно. Запомнил? Записал стенографически? Воспользовался древними "тиронскими значками"? Сие нам уже не узнать. Единственное, что вполне ясно, так это то, что агент не только передает текст, но и раскрывает все подтексты и подсмыслы, угадывает чувства гостей, толкует аплодисменты и оживление, то есть соответствует полету тургеневской мысли и уровню Собрания Лучших Умов России.

В те высококачественные времена изумляет и служащая благоречию языка его лингвистическая саморегуляция. Вот, скажем, поэма Адама Мицкевича "Пан Тадеуш". Согласно тогдашней переводческой методе, польское имя Тадеуш следовало передавать как Фаддей. Увы, имя Фаддей, да еще пан Фаддей, наверняка бы сразу навело на мысль о Булгарине (он к тому же был польского происхождения - помните пушкинское "Не в том беда, что ты поляк..."), и, дабы не поругать таким образом великое творение Мицкевича, живая речь приняла чужое, то есть на "пана Тадеуша" согласилась.

Куда нынешним. И особенно вчерашним нынешним. Скажем, редакторам. Вы просто представить не можете, какие бестактные, неумелые и неосторожные руки осторожничали в текстах. Особенно тех, кто пообщались с опальными великими, вынужденными подрабатывать в издательствах на вторых ролях. Преисполнившись сознания собственной страдательной причастности к трагедии нашей литературы, редакторы (редакторши) лезли в твою работу во всеоружии всей своей культурной непрезентабельности, и делали кислые мины, и ничего не понимали в пластическом веществе текста, и бесцеремонно начинали на него посягать. Никогда не забуду, как одна такая доставала меня по поводу простейшего слова "округа", почему-то ей неизвестного. Да вот же оно в словарях! Вот же его Толстой употребляет! - отбивался я. "Ну, знаете, одно дело Толстой..." Безликость и безличностность совместны сервилизму, так что, слывя первейшими в либерализме, они отлично понимали, что именно не понравится начальству.

Я не люблю с ними встречаться. Они со мной - тоже.

Цензуры у нас, Николай Васильевич, нет, но опаска и дрожь в поджилках никуда не делись, чему пример, скажем, старинный московский особняк в переулке Вахтангова - теперь снова Большом Николопесковском.

Речь идет о доме 15 по этому самому Большому Николопесковскому, где в надоконных картушах первого этажа в лепных лавровых венках обретались лепные же шестиконечные звездочки. Нет-нет! Особняк был построен в 1822 году князьями Щербатовыми. В 1840-1860-х годах в нем жил Д. Н. Свербеев, известный в Москве своим литературным салоном, который посещали многие представители московской интеллигенции - в частности, Л. Н. Толстой. Дом был и последним московским адресом поэта Бальмонта, а кроме этого в 1910-1913 годах здесь жила старшая дочь А. С. Пушкина Мария Александровна Гартунг, в 1930-х годах - писатель В. Н. Билль-Белоцерковский, и с 1918 по 1925 год в особняке находился театр-студия Ф. И. Шаляпина. (Все это я списал с мраморной памятной доски, красиво расположенной над парадной лестницей.) В последние же годы в нем сперва располагалось представительство японской фирмы "Тошиба", а теперь вместо нее находится ресторан "Семирамис", что по-русски значит всего-навсего Семирамида, но Семирамис будет пошикарнее.