In carne - [10]

Растрелли странно было слышать, что старец величает его Ахрамеем, как звали его одни мастеровые простолюдины. Ну, и Тихон его так же называл. Но то холоп, ему простительно. А этот-то дядька ученый. Что ж он под мужичье себя рядит? И обликом — одеждами, и словом.

— Так я и есть простой мужик. Без сословия, — ответил Мартынов прищурившись. Мог он, коль хотел, мысли читать. Вот и сейчас навыком своим запросто воспользовался. — Да и какая разница, кто ты — боярин ли, холоп, коль даже матушка наша царица тебе сама первая руку подает? Не в гордыне дело, даже не думай. Просто цену себе знаю… в отличие от тебя. Мы ж с тобою таланту-то равного, только в разной области. Ты — зодчий дюже знатный, а я натуру с младенческих лет постигаю. Естественник, словом. Как в ваших кругах говорят. Видал, сколько зверушек разных вокруг избы снует? Потому это, что сии твари мне нужны для постижения сути. Вот я их и прикармливаю, разговариваю с ними. А как же? Любой зверь, будь то русак лопоухий, алибо волк голодный — все доброе слово любят. И лаской на ласку ответят.

— Олег Прокопыч…

— Ну, что ты право слово? И Олег, и Прокопыч… В лесу мы с тобою, не на званом балу. Потому тебя Ахрамеем и зову. Ты ж меня можешь хоть Олегом, хоть Иродом. И «на ты». Чтоб по-простому, по-русски. Не обижусь, только рад буду.

Растрелли от просьбы такой отмахиваться не стал. Кивнул, улыбнулся, да и сел за стол, взяв чашу с вином. Отхлебнул. И верно — доброе. Так ему вдруг хорошо стало, как уж, почитай, несколько лет не было. С тех пор, как покинули его близкие, оставив доживать остатки дней в горьком одиночестве. Сейчас же в душе мастера словно цветы расцветали, настолько здесь все ему нравилось…

Откуда ни возьмись, перед Вафоломеем Варфоломеевичем вырос громадный белый волк с красно-рыжим мохнатым «воротником». Но, диво дивное, не выглядел он страшным. Наоборот, жуткая зверюга даже симпатию к себе вызвала. Хм… Симпатию? Пожалуй. Не оскал — хитрая ухмылка. Или… он действительно улыбается? Волк?

— Точно, Ахрамей. Прав ты, лыбится он знатно. Как человек. Долго я этому фокусу зверя обучал. Годов пять, должно быть, если не более. Эй, Лишерка! Иди-ка сюда, беленький мой, дам чего!

Мартынов взмахом большого ножа, что лежал на столе до сих пор не тронут, оттяпал здоровенный кусок мяса от копченого окорока и протянул его волку. Зверь упрашивать себя не заставил. Но подошел к хозяину вальяжно, словно аглицкий дворецкий. А потом осторожно, чтоб не дай Бог не поранить человека острыми, как бритва, клыками, взял лакомство. С руки. И отнес в свой угол. Что угол тот принадлежит ему, волку, Растрелли понял и без объяснений — дубовые доски пола были здесь вышлифованы жесткой шкурой почти до паркетного блеска.

Удивительный хищник. И не белый он вроде. Седой что ли? Как сам Ирод.

— Ахрамеюшка, ты б тоже мясца-то откушал. Хлеб вон бери. А потом, как насытишься, почивать иди. Я тебе спаленку во втором этаже приготовил. Чувствовал, что с ночевой приедешь.

Что ж, от угощения отказываться грех. Да и в сон от Мартынова вина клонит. А может, с долгой дороги? Ай, есть ли разница?

Мясо было чудо как хорошо. Нежное, без лишних специй. И не слишком жирное. Хлеб тоже свеж.

Спальня же изумляла изысканным интерьером. Да, хороший контраст темной и не слишком уютной столовой.

Мартынов поднял рычаг, привернутый к стене медными болтами, и под сводом засверкала удивительная свеча, ярче которой архитектор за всю свою жизнь не видывал. Но вопросов задавать не стал, постеснялся. Решил резонно — если старик пожелает, сам все объяснит. В конце концов, не за тем Варфоломей Варфоломеевич приехал, чтобы просвещаться да удивляться всему подряд. Идет все как идет, ну и пускай себе. Хорошо, что Ирод хоть в его-то деле помочь согласился. А уж яркие свечи и белые волки — дело не первой важности.

Заснул быстро.

И сон ему впервые за последние недели приснился иной, чем ранее. С глубоким, должно быть смыслом.

* * *

Идет, значит, он по незнакомому лесу за седым волком к какому-то колодцу. Подходят, а там, в самом колодезе лесенка вниз ведет. Медная, зеленая вся от влаги да старости. Волк одними глазами архитектору вроде говорит — иди, мол. Чего встал? Ну, Растрелли на лесенку ступает и начинает вниз спускаться. А ступеням конца нет. Но светло здесь — со дна колодца словно солнце само зовет. Да еще и надсмехается.

Много ли времени прошло, но на том самом дне, наконец, очутился. А там камень давно знакомый — янтарь с красной ящеркой. Свет яркий от него и исходит. Ящерка вдруг молвит, прямо из камня:

— Зачем же ты ко мне, старый, Али Шера привел? Он счастие мое в горе обратит… — сказала так, а потом взмолилась: — Выпусти меня, Варфоломей Варфоломеевич! Я тебе такое богатство дам, какого на всей земле не сыскать. Выпусти, а? Не пожалеешь.

— Как же я тебя выпущу, ящерка? Ты ж в камне.

— А ты камень-то над головой подыми и брось. Чай не брильянт, кокнется. Ну, я и выпрыгну.

— Э, нет, хитрая, — отвечает Растрелли. — Ты мне сперва Тишу верни да награду дай обещанную.

— Тишу твоего я трогать не хотел. Он сам напросился. Попросится обратно — выпущу. Но другим он станет, не узнаешь ты его. Согласен так?