Имя врага - [17]

Этот тоскливый плач стлался над землей в этой мгле и напоминал серебристую проволоку, которую натянули вдоль всех улиц, ведущих к морю, только для того, чтобы об эту дрожащую, тонкую сталь ранились слишком восприимчивые, чувствительные души.

Резкий порыв ветра, распахнувший окно, сдул деревянный штырь, которым всегда подпирали форточку, и, набрав стремительную силу, поднял со стола целую стопку бумаг, которые, плавно кружась, рваным бумажным одеялом начали покрывать пол.

И тогда время остановилось. Это произошло так внезапно, что в первый момент Анатолий даже не успел почувствовать — это переломный момент его судьбы. В эти несколько первых секунд он так и не понял, что именно в них и заключается вечность. Это был тот редкий момент, когда без всяких преград, условностей, сомнений человек вдруг оказывается лицом к лицу со своей судьбой.

Он действительно так ничего и не понял. Просто молча завороженно смотрел, как бумажный водопад, дело всей его жизни, плавно кружась в воздухе, опускается на пол, прямо под подошвы кованых сапог.

Впрочем, красота этого чарующего и страшного танца произвела впечатление не только на него. От бумаг, которые ветром сдуло со стола, все сразу отпрянули.

Бумаги все падали и падали на пол, отпечатанным на машинке текстом вверх. Этот бледный, черно-серый текст был делом всей его жизни, всех тех лет, которые он прожил. Каждая буква была словно отпечатана на его собственной коже.

Внезапно Анатолий почувствовал очень острую, сквозную боль. А когда почувствовал, вот тогда и понял, что именно это и есть его судьба, рок, как говорят. И это решение судьбы — всегда боль, как бы и кто бы ни пытался ее истолковать. Та боль, шрамы от которой остаются только на сердце.

Ему стало интересно наблюдать за лицами тех, кто собрался здесь, кто пришел казнить его. Даже понятые, в лицах которых сквозили ненависть к нему, зависть и жадное любопытство, вдруг отпрянули назад. Они испугались, действительно испугались — не сквозняка, не бумажного вихря, а той загадочной, странной силы, которая исходила от машинописных страниц, силы, которая и заставляла погубить ради них человеческую жизнь — просто так, как думали они.

— Вы позволите поднять? — Он чуть подался вперед, поддаваясь не столько страху, что листки будут потеряны — он уже давно смирился с этим, а тому странному чувству, которое всегда мучило его, когда он видел беспорядок или незаконченную работу, ведь все привык доводить до конца.

— Сидеть! — Жесткий металлический голос следователя пригвоздил его к месту, и он так и остался сидеть, сложив на коленях ладони и непривычно для себя сжав пальцы.

Молоденький солдат, стоящий у дверей, впрочем, нет, какой же солдат — Анатолий просто по привычке называл так любого человека в форме, — принялся поднимать машинописные листки.

— Порядок страниц будет нарушен, — снова подал он голос, не рассчитывая на ответ. Однако следователь ответил, сжимая в руке листки, поданные парнем в форме, так, словно держал ядовитую змею:

— А какое это имеет значение?

— Разве вам к делу не придется подшить? — усмехнулся он. — В ваших бумагах все должно быть в порядке, в отличие от моих! Иначе начальство по головке не погладит.

— Шутить изволите, Анатолий Львович Нун? — улыбнулся следователь так, как умеют улыбаться только оперативники и следователи, губами, без тени улыбки в глазах. — Так мы еще обязательно с вами пошутим! Времени у нас с вами будет достаточно.

— Это радует, — вздохнул он.

— Не сомневаюсь, — ответил следователь.

«Солдат» закончил собирать бумажки и вернулся к двери, чтобы снова охранять вход в комнату с той тщательностью, которая была обязательной частью его службы.

— Неужели это вы все написали? — спросил следователь, без всякого почтения складывая бумаги на столе.

— Я написал, — кивнул Нун. — Вы бы закрыли окно, а то снова на пол сдует, мальчик замучается.

Он не ожидал, что следователь его послушается, однако тот действительно захлопнул окно, и надсадный звук тоскливой морской сирены значительно уменьшился, и в комнате вновь стало почти тихо и тепло.

— Как вы тут можете писать, когда окно открыто, — вздохнул следователь, — так воет эта сирена в порту… Который год живу в Одессе, а все равно не могу привыкнуть. Кошмар сплошной — эти дождливые и туманные дни…

— Когда я пишу и начинается туман, я специально открываю окно. Мне нравятся эти голоса, — спокойно пояснил Анатолий.

— Какие голоса? — словно бы даже обрадовался следователь, как будто услышал что-то очень понятное.

— Которыми сирена говорит с людьми, — вздохнул он. — Она ведь предупреждает о беде. Люди на это не способны.

— И такое вот вы пишите? — усмехнулся следователь.

— Нет, — Нун покачал головой, — это я сказал слишком хорошо. То, что я пишу, — намного проще.

— Вашу бы энергию да на полезные дела! — вздохнул следователь. — Сколько хорошего вы бы принесли обществу, если бы жили правильно, как все честные люди! А так — не работаете, занимаетесь дурью…

— Я работаю, — ответил Анатолий.

— Вы тунеядец, — даже как будто ласково произнес следователь, — последнее ваше место работы было два года назад. Кажется, сторожем, кажется, на мебельной фабрике? В документах все записано! А раз так, то два года вы занимаетесь тунеядством и паразитируете на теле общества, живете за его счет. И как это вы могли прожить без нас два года?