Имя твоё... - [63]

– Минута молчания, – улыбнулась Алина.

Господи, – подумал я. Если Алина права (конечно, права, разве есть у меня основания сомневаться?), то сейчас – именно сейчас, а не в какую-то другую минуту – она едет в такси в Шереметьево (зачем? Неужели собралась лететь ко мне, в Израиль – а билет, а виза, а багаж, наконец?), и рядом с ней сижу я – вялый, холодный, будто труп из морозильника. И здесь, со мной, такая же холодная и ничего не понимающая Алина. Но слышу я не ее, сидящую рядом, а настоящую, что в Москве пытается добиться хоть каких-то решений от муляжа, не способного самостоятельно даже повернуть голову. Я слышу Алину, она слышит меня, но это совсем не то, что соединяло нас недавно – если тогда мы составляли как бы единое целое (почему «как бы»? наверное – да, составляли), то сейчас играем роли абонентов на телефонной или какой-то беспроводной линии, мы способны слышать друг друга, но способны ли друг друга понять? Диалог словами – совсем не то, что разговор душ, особенно если видишь не собеседника, не любимую женщину и даже не ее отражение в зеркале, а муляж, наведенную галлюцинацию, собственную фантазию…

Какая фантазия? Вот рука Алина, она все так же холодна и даже холоднее, чем была.

А что мой муляж в Москве? Я не чувствовал его, у него не было со мной никакой связи – или была, но на уровне подсознания?

И что, в конце концов, все это означало? Как происходившее согласовать с законами природы, в справедливости которых я никогда не сомневался и не имел причины сомневаться даже сейчас, когда, казалось бы, нарушился самый справедливый из справедливых закон сохранения массы?

Пожалуй, я был неправ со своей идеей трех вселенных, вложенных одна в другую – слишком это просто на самом деле, мироздание устроено гораздо сложнее, может, сложнее бесконечно, и, в то же время, бесконечно просто, так же просто, как устроены бесконечно сложные фракталы Мандельбротта, о которых я даже статью как-то написал – год назад или чуть раньше. В свое оправдание могу сказать, что, работая в институте, я ничего не знал ни о Мандельбротте, ни о фракталах, варился в собственном соку, пытаясь объяснить то, что еще не имело даже определения. Написал несколько формул, которые тогда казались мне не столько внятными, сколько логичными, а сейчас, ощущая плечом холодную ткань Алининого платья, я увидел перед собой – не глазами, наверно, а тем осознанием неизбежности, каким является истинная интуиция, представшая мне даже не восходящим из подкорки знанием, но откровением, пророческим созерцанием – я увидел уходившую в бесконечность последовательность, ясную и понятную, объяснявшую все, даже то, что еще не случилось, но случится в ближайшие часы и чему я – мы с Алиной – буду не просто свидетелем, но активным участником… я видел и понимал, но у меня не было ни слов, ни понятий, чтобы вербализовать свое понимание. Разве что…

Да, так, как со мной разговаривало в письмах мое иное «я», каким я сейчас сам себя ощущал. Говоря с ним, с этим пока не понимавшим Веней Болеславским, я сказал бы так:

«Не двое. Не трое. Четверо или больше. Столько клонов у живой человеческой души. Изредка они соединяются в единую духовную структуру. Редко. Почти никогда. За всю историю человечества клоны души находили друг друга в реальном мире всего-то несколько раз, и тогда происходили события, казавшиеся невозможными, но столь же естественные, как любовь. Адам и Ева. Орфей и Эвридика. Айно и Кербела. Любовь, изменившая мир»…

Любовь, изменившая мир.

Айно и Кербела? Это кто? Сам себе я уже не мог ответить – только догадываться. Древняя история, о которой даже слухов до нас не дошло? Или – современная? Что мы знаем об африканских племенах или жителях Тибета?

Что изменила в мире любовь Орфея и Эвридики? Какие силы управляли тогда мирозданием, сколько миров сошлись в той единой сущности, что представляли собой сладкоголосый Орфей и прекрасная Эвридика?

Какие миры сошлись сейчас, чтобы мы с Алиной…

Что?

– Веня… – прошептала Алина. Та, что сидела рядом, прижимаясь ко мне холодной, как саван, тканью легкого платья? Или та, что подъезжала в Москве к стоянке такси в аэропорту Шереметьево и со страхом ждала момента, когда ей придется расплачиваться с водителем, а в сумочке всего сотня? Рублей, а не долларов…

– Погоди, – пробормотал я. Не нужно было ей сейчас сбивать меня с мысли. Минута молчания не закончилась. Но была ли у меня хоть какая-то, стоящая внимания, мысль? Была, да – я знал уже… почти знал, что происходило в мире. Нужно вспомнить.

– Алина, – сказал я, – это все он. Его дела. Валеры.

– Валеры… – эхом повторила она. – Как…

– Не знаю, – перебил я. – То есть, предполагаю, могу даже гипотезу… Но не сейчас, хорошо? Мертвый холод – что-то он сделал с нами, с тобой и со мной. И произошло это, когда Валера – помнишь? вспомни, если забыла! – расправился с теми, кто на него навалился, и посмотрел тебе в глаза.

– Да, – вспомнила Алина. – Ужасный взгляд. Не пустой. Наоборот. Как патока. Тягучий и сладкий. Если бы ты не позвал меня, Веня, если бы не сказал «пойдем», я бы…

– Да. Наверно, я не должен был звать тебя. Или наоборот – увел тебя слишком поздно, и какая-то наша часть…