Имя твоё... - [64]

– Что нам делать?

Я не знал.

– Шереметьево, – сказала Алина. – Здесь небольшая пробка, много машин у светофора, но через минуту мы завернем к стоянке и… Венечка, какой от тебя холод…

Времени не оставалось совсем, ни одной минуты. Это была паника, та паника, какой я боялся больше всего. Рефлекс неконтролируемого непонимания. Будь я христианином, то осенил бы Алину крестным знамением, и, если она действительно порождение ада, того из миров, откуда вернулся на землю Валера, то сгинет без следа, и все будет, как прежде… Как прежде? А как было прежде? Я не помнил. Что значит – прежде? Как час назад? Сутки? Неделю?

Я не был христианином. Я и атеистом не был, и иудеем тоже. Как-то, год примерно назад, размышляя над статьей о взаимоотношениях науки и религии, я долго соображал, к какому лагерю себя отнести. Похоже было, что ни к какому, но и стоять над схваткой тоже не имело ни смысла, ни причины. Я не верил в Бога – в бессмертное всемогущее нематериальное существо, создавшее мир и управляющее им по своему бесконечно чуждому нам разумению. Но и в тупой разум-инстинкт материальной природы, не управляемый никем и никем не созданный, я не верил тоже. Вселенная бесконечно сложнее всех представлений о ней – неважно чьих, представления верующих не более сложны и, следовательно, не более верны, чем космологические фантазии атеистов.

Вселенная материальна – мы это видим, чувствуем, осязаем. И Вселенная нематериальна – в ней есть возможности для духовных исканий любого рода. Вселенная многомерна, и число ее измерений бесконечно велико – почему оно должно быть конечно, если бесконечно само мироздание и, следовательно, бесконечно разнообразными должны быть его проявления? Мои «три вселенные», о которых я размышлял в своих записках, – первое приближение. Есть у Вселенной измерения материальные, связывающие в единое здание ту ее часть, что мы зовем материей. И есть у Вселенной нематериальные измерения, о которых мы сейчас ничего не знаем. Значит, правы верующие, когда полагают, что существует тот свет, иной, нематериальный, куда, возможно, уходит после смерти душа? И атеисты тоже правы, потому что нет в этой бесконечномерной и бесконечно разнообразной Вселенной управляющего ею разума, более безграничного в своих возможностях, чем мироздание, которым верующие люди заставляют его управлять. Связи между вселенными гораздо сложнее, чем мы сейчас способны понять, и что-то в нашей жизни наверняка зависит от процессов, происходящих в других «гранях» бесконечно разнообразного мироздания…

Что-то такое я написал в газетной статье, ее публикация вызвала дискуссию, которая привела меня в уныние: никто – ни верующие, ни атеисты – не воспринял правильно, как я хотел, мою главную идею. Верующие обвинили меня в том, что я предал основы иудаизма. Атеисты – в том, что признал нематериальность души и, как следствие, предал науку.

Глупая получилась дискуссия, почему она вспомнилась мне сейчас – промелькнула в сознании за долю секунды, будто вспышка на экране, взрыв, мгновенно разбросавший вокруг огромное количество осколков, обломков, обрывков и мелкой шелухи, и все это были осколки, обломки, обрывки мыслей и мысленная шелуха, скопившаяся в моем сознании за многие годы. Все это вспучилось, взорвалось, вонзилось мне в грудь, в плечи, в ладони, в живот и лицо, я был смертельно ранен собственными мыслями, они взрезали меня, как хирургические скальпели взрезают грудную клетку в начале сложной и, возможно, безнадежной операции.

Я понимал, что среди этих мыслей есть и та, что мне сейчас нужна, мысль, совсем недавно вернувшаяся после долгого отсутствия, я помнил имена… чьи?… мысль исчезла, я не мог выловить ее, не нанеся самому себе смертельного ранения?

Как мне стало больно! Когда-то, много лет назад, у меня разболелся ночью зуб, боль сначала навалилась тяжелым душным одеялом, а потом разъяла череп на части и пересчитала каждую косточку. Я не мог пошевелиться – ни тогда, ни сейчас – старался не сдвинуть ни один атом внутри тела и ни одну мысль внутри сознания, мне казалось – и тогда, и сейчас, – что полная неподвижность заставит боль затихнуть, потому что для боли нужно движение, как для электрического тока необходим бег электронов, а когда электроны застывают – с охлаждением тела до абсолютного нуля, – то и ток прекращается. Боль исчезнет, если тело и мысли окажутся в состоянии полной неподвижности.

Не знаю, как близко удалось мне подойти к этой отметке. Но я действительно перестал видеть, потому что нервные импульсы, передаваемые глазом в мозг, застыли на половине дороги и распались, создав световой шум. Я перестал слышать, потому что то же самое произошло с моими ушами. И осязать я перестал, погрузившись в вязкое нечто и остановив, как мне показалось, даже дыхание.

Боль отступила. Меня покинуло даже собственное «я», и потому я не испытывал страха. Я не был нигде. Я не был никогда. Но память, выпавшая из моего сознания, осталась записанной на волнах сгустившегося хаоса. И мысль, освобожденная от сдерживавших границ сознания, тоже плавала на этих волнах.

Мысль формировала себя и писала себя радугой полярного сияния на сером фоне отсутствия: