Имя твоё... - [39]

Я поднялся по ступенькам, стараясь наступать так, чтобы задники туфель не касались моей содранной со щиколоток кожи. Морщась от боли, прошел по коридору, который в любое другое время вызвал бы у меня ощущение непомерного удивления – коридор был коротким, как окурок выкуренной сигареты, и в то же время длинен, как зимняя ночь от заката до восхода. Коридор был светел, потому что стены его кто-то выкрасил люминесцентной краской светло-зеленого оттенка, и в то же время коридор был черен, как зимняя безлунная ночь. Оба впечатления прекрасно уживались в сознании и более того – я знал, что так и должно быть, и что видел я этот коридор каждый день, и каждый день проходил по нему на работу, а потом обратно, домой, хотя сейчас я понятия не имел, где мой дом и что мне там, собственно, делать, если я и себя не знал – проходившего по коридору, отпиравшего дверь, входившего в кабинет, садившегося в теплое кресло и обращавшегося к пустоте комнаты с вопросом, смысл которого мне стал ясен лишь после того, как я получил ответ:

– Вы хотите убить вашего бывшего любовника Валерия Мельникова, я вас правильно понял, уважаемая Алина Сергеевна?

– Да, – твердо сказала Алина. – Я не думала об этом прежде, но сейчас, когда вы это сказали, я знаю, что действительно хочу убить этого человека.

Алина появилась передо мной, будто фотография на бумаге, возникающая постепенно, по мере действия проявителя. Контуры, тени, свет, разные цвета, выпуклости, и, наконец, – вся она, такая, какой я ее видел вчера днем в аэропорту имени Бен-Гуриона, в том же брючном костюме и с волосами, зачесанным чуть вбок.

Я не знал, что это такое – аэропорт имени Бен-Гуриона, и потому отогнал воспоминание, как паразитное и не имевшее отношения к делу.

– Фиксировано, – сказал я. – Представьте образ Мельникова, прошу вас.

Алина кивнула, и передо мной возник похожий на призрак мужчина приятной наружности (то есть, я понимал, что женщины наверняка считают его наружность приятной, мне же он был абсолютно безразличен – как в магазине надпись на изделии, которое я не собирался покупать). Мужчина смотрел в пространство и едва заметно улыбался, что свидетельствовало скорее о том, что у него почти отсутствовало чувство юмора, я-то прекрасно умел различать оттенки улыбок, давно научился по одним губам разбираться и в характерах людей, и в их желаниях, и в их судьбах, что в моей профессии было особенно важно.

Судьба Валерия Даниловича Мельникова действительно полностью определялась сидевшей передо мной Алиной Сергеевной Грибовой, так что я лишь пожал плечами – мне как решателю судеб делать в этом случае было нечего.

– Фиксировано, – повторил я. – Но учтите, вам предстоят неприятные часы. Дело в том, что вы убьете не образ этого человека в себе, а его физическую оболочку в мире, поскольку связь этих сущностей однозначна. Не я ее определяю, и я не могу присудить вам иное решение.

Алина кивнула, она приняла мой вердикт, а я подумал, что поступаю неправильно. Нужно было иначе. Как иначе и почему? – на эти вопросы я не только не смог бы ответить, я их и задавать не должен был, а потому нахмурился и под столом положил одну ногу на другую – той, что была навесу, легче было испытывать становившуюся уже невозможной боль от впившегося в щиколотку задника туфель.

Алина еще раз кивнула, хотя должна была произнести стандартную фразу оглашения приговора, но сегодня все происходило не так, как обычно, и я оставил нарушение регламента без последствий.

Образ приговоренного исчез, будто замазанный темной краской, Алина продолжала сидеть и смотреть на меня взглядом, который с каждым мгновением становился все более призывным, все более жарким, все более…

Прошла вечность, прежде чем мне удалось встать из будто прилепившегося ко мне кресла, обогнуть длинный, как береговая линия континента, стол, подойти к Алине, протянуть к ней руки – две руки, хотя мне казалось, что их у меня миллион, я чувствовал себя многоруким Шивой, не знавшим, как распорядиться спутавшимися конечностями, – и прошептать:

– Господи! Это ты… Как ты здесь… Где мы? И кто я?

Должно быть, я и этих вопросов не должен был задавать – об этом мне напомнили туфли, сжавшие щиколотки с такой силой, что я едва не повис на руках Алины.

– Бедный, – прошептала она. – Как тебе было трудно это решить. Ты не мог иначе, верно?

– Что иначе?

– Сейчас, – сказала она, – садись, я сейчас все сделаю…

И я сел в кресло – мое кресло, оказавшееся каким-то образом рядом, Алина опустилась на колени и принялась расшнуровывать мне туфли, медленно и методично – сначала один, потому другой, и, наконец, стянула их с моих ног. Я окончательно пришел в себя и в полном недоумении огляделся по сторонам.

– Где мы? – спросил я. – Что все это значит?

Наши лица оказались на одном уровне, и наши губы тоже, и на несколько долгих минут разговор прервался, да и мир, нас окружавший, прервался тоже, а там, где длился наш поцелуй, не было ни времени, ни привычного пространства, и потому я лишь тогда получил возможность вновь воспринимать окружающее, когда Алина поднялась на ноги, отряхивая с колен несуществующую пыль.