Имя твоё... - [40]

Я тоже поднялся, стоять босиком на холодном полу было чертовски приятно, будто в меня снизу накачивали энергию – как питательные вещества в ствол старого дерева.

– Ты решил, чтобы Валера умер, – сказала Алина, глядя мне в глаза, – и я понимаю, что ты здесь ни при чем. Но что же нам с тобой теперь делать… там?

– Не знаю, – искренне сказал я. – Понятия не имею, что нам делать здесь, потому что не представляю, что с нами происходит. Я был с тобой в Москве, потом оказался в Кацрине, меня будто оторвали от тебя силой и вышвырнули… А потом сидел перед компьютером…

– Это детали, – прервала меня Алина. – Почему ты спрашиваешь о том, что сам знаешь?

– Почему… – начал я и прикусил губу. Действительно, со мной происходило странное, если я сам себя забыл, собственное прошлое занавесил нежеланием помнить и оторвал себя от Алины, хотя не хотел этого делать.

Я знал, что должен что-то вспомнить, но вспомнить ничего не мог и сказал об этом.

– Вот оно что, – протянула Алина и провела ладонью по моей щеке. – Значит, все только начинается, а я-то думала…

– Что ты думала? – спросил я, ощущая ответ, потому что ответить на этот вопрос мог и сам: я думала, что испытания наши закончились, раз мы нашли друг друга, а на самом деле все только начинается, потому что соответствие хотя и достигнуто, но еще не пришло в соединение, и произошло это потому, что образ Валеры так некстати возник между нами.

Некстати… Нет, конечно. Валера должен был встать меж нами и должен был умереть, и следователь тоже не просто так, мы не могли без него… что?

Стать собой.

Я наклонился и принялся натягивать на ноги тугие – минимум на два размера меньше, чем нужно – туфли. Не я предписал себе роль, но мне придется доиграть ее до конца.

Глава тринадцатая

Туфли действительно жали, хотя и вполне терпимо. Я успел их разносить, купив еще года два назад, однако надевал редко – на официальные мероприятия, дни рождения знакомых и театральные премьеры, коих за это время посетил ровно три раза – и потому чувствовал себя в этой обуви не вполне комфортно. Я вообще не понимал, зачем нацепил именно эту пару, не зная, как долго придется ходить.

Я не понимал, кроме того, почему мысли мои оказались заняты какой-то паршивой обувью, когда думать мне нужно было о другом и для начала – о том, что со мной и Алиной происходит, и где я оказался, надев туфли – не те, что были на ногах сейчас, а те, что расшнуровала мне Алина и что неимоверно – до слез – жали и мучили.

Я стоял на песчаном пляже, и, по идее, в нескольких метрах от меня должна была находиться береговая линия. Ее и сейчас легко было различить, но море почему-то мгновенно отступило, оставив лишь влажный песок и блестящие камни, еще минуту назад находившиеся под водой и не успевшие просохнуть в жарких лучах вечернего солнца. Впрочем, солнце с таким же успехом могло быть и утренним – оно стояло низко над горизонтом в той стороне, которую я сам для себя определил как морскую, и лишь потому решил, что сейчас вечер: в Израиле солнце опускалось в море, а поднималось со стороны гор, я привык к этому, море для меня ассоциировалось с западом.

Вечер или утро – какая разница? Я был на пляже один, во все стороны тянулся белый песок, никаких следов цивилизации, и там, где в Тель-Авиве взгляд наталкивался на белые каменные фонтаны отелей, тоже тянулся песок до самого горизонта, и единственным, что создавало хоть какое-то разнообразие в абсолютно безжизненном пейзаже, были странные следы, четко отпечатавшиеся на песке бесконечного пляжа. Следы тянулись вдоль кромки бывшего прибоя и были похожи на отпечатки огромных ботинок – правый, левый, правый, левый, – будто здесь прогуливался гигант ростом с отель «Дан-Панорама». Прошел он с юга на север – если, конечно, в стороне бывшего моря находился именно запад.

Я тоже направился в ту сторону, туфли немедленно заполнились песком, но мне в голову не приходило снять обувь – она стала непременной принадлежностью моего туалета, почему-то я знал, что только обутый могу передвигаться в этом мире. Если вообще имело смысл куда-то передвигаться.

Когда человек находится в состоянии шока, он все делает автоматически, не думая, время для него теряет направленность, стрела времени, будто стрелка компаса в районе магнитной аномалии, беспорядочно вращается, устремляясь то в будущее, то в прошлое, то вообще в какое-то никем не представимое настоящее, которого на самом деле и не было вовсе. Себя воспринимаешь плохо или не воспринимаешь вообще, и весь мир, не имея верной ориентации во времени, тоже кажется не настоящим, нарисованным, придуманным и ненужным.

Я шел, зачерпывая песок, и если бы на моем пути появился кто-то, дернул меня за рукав и спросил «Эй, ты куда идешь?», я не только не нашелся бы с ответом, я бы и самого спрашивавшего воспринял как деталь пейзажа, которую нужно обойти, чтобы продолжить движение. Зачем?

Не спрашивать меня нужно было, а влепить пощечину или вколоть препарат, выводящий из шокового состояния. Однако ни то, ни другое сделать никто не мог, и я шел, как робот, и остановился, когда солнце упало, наконец, за влажный от впитанного моря горизонт, а на небе, будто по сигналу с далекого пульта, вспыхнули звезды.