Имя и отчество - [38]

— Ну что ж, очень хорошо. Уже гораздо лучше. Звук ты держишь, узелочки «вце», «вче», «цве» мы тебе поставим. Только что бы тебе раньше-то, а? Вас ведь пока что-нибудь не припрет, так вы и не запнетесь. Ну хорошо… В пять-то лет какой был язычок послушный, прелесть. Считай от семидесяти четырех и дальше, я скажу, когда хватит.

Где-то на двухстах голос стал еле слышен, на трехстах снова окреп, а за семьюстами я почувствовал, что ненавижу эту, как ее там… Заснула она там, что ли? На тысяче четыре голос умолк.

— Что ж ты?

— Зачем?

(Наконец-то!)

— «Зачем»! (Она передразнила.) Затем, что мне надо, чтоб ты хорошенько устала, чтоб языком еле ворочала. Ты ведь, мать моя, все помалкиваешь там, наверное. Оберегают тебя там, наверное… «Двадцать»!

— Дватать.

— Ну-у, а я думала, ты совсем не умеешь плакать.

— Я не плачу.

— А ты плачь! Чувствуешь, как в горле толкает, напирает на «дца»? И язык как будто толстый… «Двадцать!»

— Дват-тать.

— Плохо! Ты ведь не хочешь, чтобы я с тобой в детдоме занималась? Я приду… Губы, мать моя, не умеешь красить…

— Двадцать!

— Ну как прорвало! Теперь крикни шепотом…

Я прислушался, но ничего не услышал, потому что сама тишина вскрикнула… И мне показалось странным, что стрелки мертвых приборов, загромождавших комнату, остались неподвижны.

Я вернулся в палату и стал собираться в детдом. Врач сказал, это глупо — пешком, хоть и четыре километра. В двенадцать будет автобус. Все-таки снег, все-таки ветер, и ты, брат, напрасно думаешь, что воспаление легких — это пустяки. Думаешь, нам легко было тебя, и так далее. Тут заглянула сестра и сказала, что ко мне пришли.

Спускаясь по лестнице в фойе, я почему-то не слышал гомона, которого ожидал. Там никого и не было, кроме старенькой женщины в мучительно знакомом мне пальто с потертым меховым воротником. Это была моя мать.

— Да, это я, — сказала она виновато, стараясь не заплакать и целуя меня. — Что ж сделаешь… А кого ты ждал, можно мне знать?

РАССКАЗЫ

ИГРА В «ПОПА-ГОНЯЛУ»

Все это удивительное началось с дождя.

Вернее, с ярмарки в Зареченске, которую прихватил дождь. У нас так уж повелось, что ярмарки устраивали не в самом городе, а за рекой, в большом поселке Зареченске, где были знаменитые березовые поляны; там после покосов оставались удивительно красивые, ровные поляны, освещенные белыми стволами берез, немного голубоватые от молодой отавы. Но, конечно, не из-за красоты этих полян ярмарки устраивались в стороне от города. Во-первых, булыжная площадь городского базара для настоящей осенней ярмарки была все-таки тесна, во-вторых, река разделяла два административных центра, и что продавалось по эту сторону, было уже с наценкой, и что-то там, видно, получалось сложно для торговых работников в смысле бухгалтерии, и в-третьих, может быть, сохранялась и традиция; когда-то именно в Зареченске гремели знаменитые Крестовоздвиженская ярмарка — с середины и до конца сентября — и Введенская — весь ноябрь. Ярмарки и теперь устраивались очень большие; за рядами крытых грузовиков, с которых продавали валенки, платья, плащи, мясо, тыкву, поросят, фарфор, парфюмерию, детские коляски и охотничьи капканы, за рядами разноцветных палаток и пластмассовых легких ларьков ставили качели, разные аттракционы, открытые буфеты, и весь день в круглом остроконечном шатре слышался треск мотоциклов. Можно было подумать, что там яростно ворочается, сотрясая стены, ослепленный великан.

Уже в восемь часов Петр Данилович был побрит, спрыснут в большое лицо, в макушку и под лацкан пиджака тройным одеколоном, еще спустя полчаса — сыт молодой картошкой с творогом и помидорами, политыми подсолнечным маслом, а сразу после завтрака — зван на ярмарку своим соседом Костей. Петр Данилович сыто подумал и предложение отклонил. Сосед был не тот человек, с которым Петру Даниловичу можно было идти через город — не солидно. Все равно, что, скажем, бежать туда через огороды с малыми ребятишками. Костя, пожилой въедливый баламут с мятым и немного трясущимся лицом, выражение которого всегда точно соответствовало выражению лица его собеседника, знал, что Петр Данилович откажется, но с тем именно и заглянул, чтобы предложить и услышать отказ. То есть сделать самое для себя естественное: застрять, потому лишь, что по пути постучать в окно, навалиться на подоконник, поорать, позвать и с отразившимся от Петра Даниловича выражением сытой солидности отвалить, не то что не обидевшись на отказ, но и тут же забыв свое предложение.

Как и все остальное, ярмарка для Петра Даниловича являла собой мероприятие, охваченное клещами правил. Ну, где это и когда записано, что на ярмарку нужно идти, скажем, семьей? Да нигде, иди как хочешь. А вот Петр Данилович как-то так чувствовал, что иначе нельзя. Он просто не мог иначе — только с семьей. И так у него решительно во всем. Как вода, прольясь, сразу устремляется в наклон (и тем обнаруживая не замеченный до этого наклон), так Петр Данилович шел только в правильном направлении, то есть его туда несло само собой (и тем обнаруживалось для окружающих не замечаемое раньше правильное направление). Если директор райпромкомбината, его начальник, на виду у подчиненных вприпрыжку торопился к молодой жене, ожидающей в коридоре, если больной на больничной койке рядом с ним пел или кидал руками, бодро борясь с пролежнями, если женщина просила у него прикурить, — Петр Данилович вздрагивал и укоризненно качал головой, словно в зубья хорошо отлаженного жизненного механизма попадала палка и механизм этот начинало слегка трясти. Сама, например, семья его, о! — это пирамида, это — хоть под стекло в качестве образца. Его семья — это Семья, состоящая из Мужа, к которому справа и слева симметрично прислонены Жена и Дочь. Именно так прежде всего, и только потом, разбирая отдельно, получаются Петр Данилович сам, несколько громоздкий, если отдельно, как большой грузовик без груза, то есть нечто уже неестественное, пусто громыхающее; Екатерина Матвеевна сама, которую еще менее можно представить без груза домашних забот, и Нюрочка, красиво и правильно венчающая пирамиду. В его окраинном, шумном и веселом районе, где жили в основном рабочие пивзавода, многочисленных автобаз и ремонтных мастерских, Петр Данилович должен был выглядеть отклонением от нормы. Но почему-то все как раз наоборот: когда он шел на работу в своем светлом полотняном костюме, отклонением от нормы выглядели все окружающие, только не он. Наверное, это оттого, что у него такое спокойно беспрекословное, целеустремленное лицо. К нему ходят за советом, и все, кто жаждет ответа на трудный вопрос, получают его. Получают в любом случае, даже если до Петра Даниловича уже с десяток умных людей покачивали в сомнении головой. Его уважают, хотя, по правде сказать… Уважают ведь всегда как-то: с трепетом, с любовью, бывает, и с ненавистью, с удивлением, а то и с ужасом, это все — как бы форма, в которую облечено уважение. А уважение к Петру Даниловичу было какое-то стерильное, прозрачное — сквозь все видно, а самого-то уважения вроде и нет. Дальше уже, кажется, все понятно: Петр Данилович не любил скорых решений, не терпел неожиданностей, вообще крутых поворотов, требующих быстрой переориентировки. Разбить сделанное, чтобы под обломками похоронить ошибку и начать все сначала, было не в его натуре, да он и не делал ошибок. Он никогда не чувствовал себя ничему наперекор. Например, цветочным горшкам жены, вытеснившим из дома как бы его собственное существование, самовару, сиятельнейше царствовавшему над долгими ужинами, шкафу, набитому новыми платьями дочери, на девять десятых ненужными ей, потому что по каким-то неуловимым признакам были уже не модными. И не испытывал освежающего порыва к бунту — смять, например, самодовольный самовар, чтобы услышать в себе гул торжества и затем смириться в раскаянии. Такие глупости, иногда необходимые для разрядки человеку физически очень сильному, были ему ни к чему.