Имя и отчество - [35]

Степанида Ивановна долго слушала, притаившись у меня за спиной, я стоял смирно с подолом рубашки на груди и вдруг неожиданно для самого себя спросил:

— Вы Рудольфа Павловича помните?

— Как же не помнить, я тридцать лет здесь работаю. Ложись-ка.

В больнице я больше всего боюсь прикосновений. Но, как всякий брезгливый, обреченный подавлять и скрывать брезгливость, я плотно, всем голым животом прижался к стерильным доскам лежанки.

— Ну и как? Какой он?

— Павлович-то? Да такой же.

— То есть как это такой же?!

— Лежи, лежи! Завскакивал… Такой же был вскочун.

— И все? А разница? Разница-то в чем?

— Есть и разница. Ты вот что-то спросить хочешь, я вижу, и вот вертишься с вопросом, вот вертишься… А тот прямо спрашивал: тетя Стеша, меня ребята любят? Вся и разница.

— Тетя Стеша, говорят, нам нового директора пришлют, — перескочил я.

— Что-то ты какой… Два часа уж как по детдому ходит, знакомится. Боюсь. Гордеич уж не оправится. Угораздило тебя с ним вместе заболеть: вернешься — опять сначала все начинать. Новый директор — новые и порядки. Поедешь завтра с направлением в больницу. Направление я тебе сейчас выпишу, с ним сразу к терапевту, регистрироваться не надо.

— Зачем к терапевту?

— Полежишь, полечишься. Воспаление легких у тебя.

— Ну да!

— Одевайся-ка!

Когда мы с ней вместе вышли и в коридоре под забрызганной известью пронзительно яркой лампочкой старушка, уже в пальто и пуховой шали, прощаясь, подняла лицо, я подумал, что что-то главное забыл спросить. Хотел проводить, чтобы вспомнить по дороге, но она уперлась рукавичкой в грудь: «Ни-ни!» Тут меня действительно стало знобить.

Я направился домой, но вдруг обнаружил себя на кухне. Зачем я сюда зашел? Согреться, что ли? Что-то я забыл, что-то нужно было сделать перед отъездом. От огромной электрической плиты посреди кухни — так посреди музейного зала стоит саркофаг — исходили волны жара. Хотелось расслабиться и плыть… За волнами неясно рисовались глазам женщины, которые дробно стучали ножами по доскам, рубили лук.

— В пальто-то! — оглянулась одна. — Проголодался, что ли?

— Что у нас наутро в меню?

— Котлеты с картофельным пюре и блины.

Стало до слез жалко себя, — завтра будут котлеты с картофельным пюре и блины…. Боже мой, это же все, наверное, мое любимое: котлеты с картофельным пюре и блины…

И тут я вспомнил: в директорском кабинете на столе под стеклом лежит мое заявление об уходе.

Но я не успел. Там уже сидел новый директор, изучал папки с делами. Не знаю почему, но только я увидел, с какой упрямой складкой на лбу, с каким настойчивым терпением — и не на всю ли так ночь — он изучал эти дела, как недоброе предчувствие усилилось.

— У вас плохой вид, Борис Харитонович, — заявил он. Словно мы были знакомы давно, а в последний раз виделись сегодня утром. Не знаю, хотел ли он поразить тем, что все уже знал обо мне и обо всех прочих (а он, конечно, все уже знал дотонка), или это был его метод. И пальцами по стеклу повез в мою сторону бумажку с пожелтевшим краем; да, этот был деловой и не хотел тратить времени с человеком, которого уже изучил и с которым рассчитался. — Скучаем по школе? Ничего, подлечитесь, отдохнете, поправите нервы….

— Нервы у меня в порядке.

— Понимаю. Немножко беспокоит, что бросаете трудное дело? Но с кадрами у нас теперь налаживается, штат укомплектован, со мной будут работать опытные люди, так что с чистой совестью занимайтесь любимым делом. Черчение и рисование, если не ошибаюсь? Рисование, да… Сам когда-то увлекался, но… Таланта нет — в городе не купишь.

— Каждый должен заниматься своим делом, — сказал я зачем-то. Так за последним вагоном поезда летит газетный лист. Летит, переворачивается, прилипает к шпалам и снова несется парусом. Только я никак не мог прильнуть, за что-нибудь прицепиться, и колотило головой о шпалы. — В сущности, ко всякому делу надо подходить по принципу: годишься или не годишься… Каждый должен знать свое место…

— Вполне современный взгляд, — попытался он остановить. — У вас лихорадка?

— Дело — прежде всего, — летел я невесомо. И тут вдруг зацепился: — А я все-таки не понимаю. Вы смотрели там, внизу, — дату? Этому заявлению сто лет… Такие прошумели воды… Извините, я уже успокоился. За это время я ведь мог и передумать. На вашем месте я бы, прежде чем подписывать, взглянул бы все-таки на человека.

— Каждый должен знать свое место, — сказал новый директор. Кстати, он действительно был какой-то новый, новенький, только что из-под пресса, точнее, только что отчеканенный. Из-под пресса был когда-то Гордеич, потом на нем сколько таких вот чеканили и клепали, и я все никак не мог поверить, что металл его устал. Этот был красивый мужчина, наши девочки зауважают его. И до тех пор будут уважать, пока он будет выглядеть новеньким и чеканным. У таких нервы скоро начинают петь, а там вдруг и обвиснут. — Вы решили остаться? Но, во-первых, это ведь ваше собственное заявление, не правда ли? И не так уж давнее. Этим ста лет нет и двух месяцев. Странные колебания для человека, воспитывающего людей, не так ли? Во-вторых, вы неспециалист. Родителям возвращают утраченные ими родительские права только по закону; вы нарушили этот закон. Только неспециалисту простительно это упущение.