Имя для сына - [22]

В этом она была твердо уверена и, как ни злился Козырин, семечки назад не забрала.

Прием по личным вопросам закончился, надо было еще съездить на базу, но Козырин не шевелился, тупо смотрел на белый мешочек. Вздрогнул от телефонного звонка.

— Козырин? Это Воронихин. Где Кижеватов? В командировке? Ты чего там шебутишься? Да очень просто. Почему Свешникову мебель не продал? Все я лучше тебя знаю, не читай морали. Такие специалисты на дороге не валяются, ему на кафедре место предлагали. Он уедет, где хирурга найдешь? Никто за спасибо работать не будет, ты что, не понимаешь? Короче, продай что он просит, и никаких. А на будущее будь поумней.

Словно наяву, увидел Козырин внимательный воронихинский взгляд и, не отдавая себе отчета, как человек, отдергивающий руку от горячего утюга, заторопился:

— Да, я понимаю…

— Вот и отлично, что понимаешь, — властно оборвал Воронихин. — Бывай здоров.

Долго еще сидел Козырин в пустом кабинете, ни о чем не думая, ничего не делая. Странно легкой и светлой была голова, словно и не прожил самого трудного дня недели — приема по личным вопросам.

Кижеватов, вернувшись через несколько дней, узнал о случае со Свешниковым, вызвал Козырина к себе и долго воспитывал. А закончил обычными в таких случаях словами:

— Думай, парень, думай.

Козырин старательно думал.

Думал о самом себе. Вспоминал учебу в институте, где ему с первого курса прилепили кличку «кержак» — за нелюдимость и упорство в учебе, вспоминал, как разгружал по ночам вагоны, чтобы сшибить двадцатку до стипендии, как сам чинил и отглаживал старенький костюм, единственный на все случаи. Ему неоткуда было ждать помощи и не на кого было надеяться, кроме как на самого себя. Обеспеченную жизнь, о которой он мечтал, Козырин тоже хотел выстроить сам. Сам-то сам, но ведь он жил среди людей и зависел от них. «Стоп!» — неожиданно остановил самого себя Козырин. — «А почему я должен зависеть от них, а не они от меня? Почему? Ведь у меня есть все, чтобы поставить их в зависимость. При нынешнем моем положении они стремятся ко мне, как мошки на свет. Почему я должен на кого-то оглядываться, пусть оглядываются на меня!»

За лесом гулко и упруго простукал поезд, нарушил тишину. Козырин зябко передернулся, включил свет и неторопливо поехал домой.

12

Если твой помощник глупее тебя, значит, ты дурак. Если он умнее тебя, значит, ты дурак еще раз.

Такая поговорка была у Воронихина. Придумал он ее давно, гордился ею и никогда не нарушал. По поговорке этой и подбирал себе помощников: не хотел быть ни умнее, ни глупее их, хотел быть на равных. К Рубанову присмотрелся, когда тот еще руководил комсомолом в соседнем районе. Все, что он узнавал о нем, нравилось. Парень деревенский, закончил университет, работал директором школы. Надеется только на самого себя и на свою голову. Положив глаз, Воронихин уже не терял Рубанова из виду. Проследил, как тот с отличием закончил партшколу, как потом перешел в обком. Незаметно для других Воронихин постарался сделать так — а к нему в обкоме прислушивались, — чтобы новый инструктор курировал Крутояровский район. Когда же пришло время провожать второго секретаря на пенсию, Воронихин сумел убедить всех, что на освободившийся в Крутоярове пост лучшей кандидатуры, чем Рубанов, не найти.

Чем же так приглянулся этот парень видавшему виды, седому и, кажется, все познавшему Воронихину? Ответ на этот вопрос у него был. Он вообще не мог терпеть и не мог спокойно жить, если на какой-то вопрос не находил ответа. Еще давно с присущей ему наблюдательностью заметил, что все чаще и чаще дают о себе знать молодые партийные работники. Ребята, родившиеся сразу после войны, краешком хватившие лиха, они спешили жить стремительно и без оглядки. Вовремя заканчивали институты, успевали поработать, узнать жизнь. Знания жизненные, слившись с книжными, неожиданно выводили на сцену этих молодых, самостоятельных и — главное — небоязливых людей. Время работало на них, они не знали перегибов и не любили оглядываться на авторитеты. Если твердо верили сами — им было этого достаточно. Правда, не замечалось у них удали, размашистости, что больше всего ценилось в молодость Воронихина. Наоборот, эмоции прятали в себе, оставляя только одно — дело. Даже в одежде, в строгих, отутюженных пиджаках, в аккуратных, ловко сидящих рубашках и старательно повязанных галстуках, были они отличны от тех, кого он знал раньше.

Воронихин умел заглядывать вперед и, заглядывая, видел — погоду на завтра будут определять отутюженные, суховатые, по его мнению, ребята.

После первых же месяцев работы с Рубановым он похвалил себя за проницательность. Тот проявил такую цепкую хватку и умение, что оставалось только удивляться. У него было чему поучиться даже Воронихину. Но и Рубанов еще больше мог поучиться у первого. Таким образом, они были на равных.

Но вот прошло полгода, и Воронихин вдруг почувствовал, что за каждым шагом Рубанова он следит с ревностью, следит внимательно, стараясь ничего не упустить. Сначала удивлялся, не понимая, откуда взялась ревность. Но так как терпеть не мог иеясностей и вопросов без ответов, то скоро догадался — Рубанов раздражает тем, что у него на многие вещи другой, отличный от Воронихина, взгляд. И это уже давало о себе знать. Воронихин дожидался случая, чтобы поговорить напрямую.