Импульсивный роман - [20]

И все это связалось именно с Шурочкой, каким помнила она его — затянутым в портупеи, в зеленоватой гимнастерке, узких высоких сапогах, с усмешкой на лице и прищуренными блестящими серыми глазами, — и таким, каким видела его сегодня в раннюю рань: вялым, косоплечим, сдирающим погоны. «Он ранен в битве», — думала она строками газет и больше ничего не могла сказать и придумать.

Все мешалось у нее в голове. Она готова была бежать в дом Веры, жены Шурочкиной, и перевязывать его, и кормить, и… делать все, что нужно раненым воинам.

Через два дня Эва попала в дом к Ипатьевым. Туда пошла Зинаида Андреевна с визитом, как она сказала. И Эва внезапно даже для себя предложила проводить ее. И Зинаида Андреевна также неожиданно согласилась, не увидев в этом подвоха, а только доброту души.

Они посидели у Ипатьевых недолго, но за это время Верочка, быв ненамного старше Эвы, прониклась восторженной симпатией к этой тихой, с высоким лбом мудрицы — уездной барышне, пленительно женственной и, конечно, удивительно доброй. Шуру самого гостьи не видели, он лежал где-то в доме, куда кивнула головой Верочка, сказав, что у него лихорадка, которой он заболел еще год назад, в окопах, и лежал в Петрограде, в госпитале, а теперь вот она перевезла его домой. И все трое опустили глаза. Так было сказано о Шурином ранении.

Верочка проводила их до входной двери и очень искренне звала приходить. Ей страшно было одной в большом доме, где они жили теперь вдвоем с Шурочкой, потому что барин Шоншин отбыл за границу. И Эва стала ходить к Ипатьевым. Зинаида Андреевна в первый раз не пустила было ее, но Эва, глядя прямо матери в лицо сухими горячими глазами, сказала: значит, теперь Верочке погибать одной, из-за того что все боятся выйти на улицу?

Зинаида Андреевна раскрыла широко глаза — вот как теперь стали разговаривать дети! И быть бы скандалу, если бы не присутствовал здесь Юлиус, который мягко и тихо сказал: ну Зинуша, пусть Уленька пойдет к бедной Верочке, навестит ее. Пусть.

Зинаида Андреевна к пожилому возрасту стала считать Юлиуса человеком хоть и добрым, но сугубо, скажем так, непрактичным, и потому к советам его прислушиваться не имеет смысла. Но, думая так, Зинаида Андреевна зачастую слепо следовала именно его советам. Так и сейчас. Она пожала плечами и сказала, что, собственно, не была бы против, если бы не такое время…

— А в такое время участие дороже, — снова сказал Юлиус.

И Зинаида Андреевна ушла из гостиной, резко закрыв за собой дверь, но прежде сказав: видимо, я очень черствый человек…

Эва уговорила отца не провожать (ей так хотелось идти ОДНОЙ), он согласился, потому что считал, что теперь дочери должны быть более самостоятельными — время такое — и что самая мудрая в их семье Эвочка-Уленька. Потому что для Зинаиды Андреевны дочь была только Эвой, Эвангелиной, а для Юлиуса существовала другая дочернина ипостась — Улита, Уля, которая должна была, не могла не вобрать в себя всю силу и мощь их любви.

На этот раз Эва увиделась с самим Шурой. Вера была рада ее приходу и попросила Эву с Шурой посидеть, потому что оставлять надолго одного его нельзя, а она даже не может приготовить ему поесть.

Попросила и увидела страх в глазах девушки, хотела уже отпустить ее, но вспомнила, какое время настало и, подумав об этом, твердо сказала: идите, идите же, бояться нечего.

Она подтолкнула Эву к закрытым плотно белым двустворчатым дверям и ушла по коридору в кухню. Эва замерев стояла у двери и прислушивалась. За дверью было тихо. Ей захотелось уйти тут же домой, и ничего в ней не осталось от необыкновенного чувства, которое жило с тех пор, как она боком, в фортке, увидела Шуру Ипатьева, привалившегося к углу дома. Теперь отравляла все мысль о том, что он ранен, и ему плохо, и это, наверное, не так красиво и романтично, как ей казалось. Она вплотную приблизилась к новой для нее стороне жизни и поняла, что знать о ней не хочет.

Но все же она открыла дверь. И тут же столкнулась со взглядом светлых, почти белых глаз. Эти глаза ждали чего-то, в них была боль и было страстное напряженное ожидание. И когда она вошла, глазам будто стало на миг легче, спало напряжение и белый свет их был уже не столь нестерпимым. Эва увидела, что Шурочка неловко лежит на широкой оттоманке, подмяв под себя подушки. Она увидела, что он некрасивый, серый, светлый, с бесцветными щеками и сухими тонкими серыми губами. Она не сделала еще и шага, а глаза Шурочки снова напряглись и засветились ожиданием. Кого он ждал?..

Тогда она спросила: вам что-нибудь подать?

И он отчужденно — не ее — попросил: пить.

Она заметалась взглядом по комнате и увидела у оттоманки, рядом с его плечом, стул, накрытый салфеткой, и на нем стакан с водой. Глаза Шурочки не перестали быть ждущими, когда он выпил всю воду из стакана. И только тогда Эва смогла понять, что он почти в бессознательном состоянии. Ей стало так страшно, как не бывало никогда. Это был настоящий страх, по настоящему поводу, и он заполнил ее всю, и, если бы не вошла в эту минуту Верочка, Эва бросилась бы вон с криком из этой комнаты, от этого страшного — она поняла — умирающего человека.